Читать книгу - "Сталин. Личная жизнь - Лилли Маркоу"

Сталин также не стал сердиться на Орджоникидзе, когда ему, Сталину, стало известно, что Бухарин в одном из своих разговоров с Каменевым в 1928 году сказал, что Серго отнюдь не отличается смелостью, поскольку он приходил к нему, Бухарину, и ругал Сталина самым оскорбительным образом, но в решающий момент пошел на попятную^[314].

Настоящие конфликты – главным образом в сфере экономики – начались между Сталиным и Орджоникидзе после убийства Кирова, когда Сталин решил противопоставить стахановцам «вредителей» и тем самым создать обстановку слежки друг за другом и выискивания врагов. Серго, занимавший в то время пост народного комиссара тяжелой промышленности, выступил против данной политики, считая, что вполне можно противиться стахановскому движению и при этом не быть вредителем. Сталин сумел и на этот раз как-то найти компромисс со своим вспыльчивым другом, поскольку в газете «Правда» от 7 июня 1936 года появляются признаки ослабления политической поддержки стахановского движения. Однако в последующие месяцы Орджоникидзе начал сдавать свои позиции: процессы, происходившие в стране, стали ускользать из-под его контроля, он уже не оказывал влияния на решения, принимаемые Политбюро, и – вдобавок ко всему – его заместителя Пятакова арестовали.

Политбюро – по старой ленинской традиции – воспользовалось его болезнью для того, чтобы заставить его взять отпуск и провести два месяца – с 5 сентября по 5 ноября 1936 года – в Кисловодске. Там он в октябре узнал, что его старшего брата Папулию арестовали в Грузии. Он обратился за помощью к Сталину, однако безрезультатно. Именно арест его брата привел к окончательной конфронтации между Орджоникидзе и Сталиным.

Сталин превратил аресты близких родственников своих соратников в средство проверки степени преданности этих соратников ему лично и проводимой им политике. Все проходили через подобное испытание. Серго же отказался играть по таким правилам. Он заявил Сталину, что его – Серго – брат ни в чем не виноват^[315]. Пережитое Серго нервное напряжение сказалось на его здоровье: 9 ноября с ним случился сердечный приступ, во время которого он ненадолго потерял сознание.

Семнадцатого февраля 1937 года конфликт между Орджоникидзе и Сталиным достиг критической точки. Во время одной из встреч с глазу на глаз Орджоникидзе, возможно, недвусмысленно заявил о своем отрицательном отношении к непрекращающимся арестам работников тяжелой промышленности – да и других отраслей тоже. Этот их разговор, по всей видимости, проходил в спокойной обстановке. После него Орджоникидзе участвовал в заседании Политбюро. Поздно вечером, когда Серго находился у себя в квартире в Кремле, у него состоялся телефонный разговор со Сталиным. На этот раз разговор между ними был напряженным, потому что Орджоникидзе, придя домой, обнаружил, что у него произвели обыск сотрудники НКВД.

«Серго, что ты волнуешься? Этот орган может в любой момент произвести обыск и у меня», – так вроде бы сказал ему Сталин.

Орджоникидзе, рассвирепев, быстро вышел из своей квартиры и отправился к Сталину. Между ними состоялся полуторачасовой разговор. Не сохранилось ни одного документа, который мог бы пролить свет на то, что они друг другу при этом сказали. Восемнадцатого февраля Серго не вышел из своей комнаты и отказался с кем-либо видеться. С наступлением темноты он пустил себе пулю в голову. Сталин, узнав об этом, ворвался в его квартиру вместе с другими членами Политбюро. Он сказал, чтобы официально объявили, будто причиной смерти Орджоникидзе был сердечный приступ^[316].

Орджоникидзе наверняка покончил с собой потому, что ему не удалось убедить Сталина прекратить репрессии. Его самоубийство было воспринято теми, кто в то время осуждал политику Сталина, как акт отчаяния и отказ поддерживать репрессии. Среди приближенных Сталина – тех немногочисленных людей, которым была известна настоящая причина смерти Орджоникидзе, – самоубийство Серго было расценено как поступок, направленный лично против Сталина. «Просто поставил Сталина в очень трудное положение, – скажет по этому поводу в 1980-е годы Молотов. – […] А был такой преданный сталинист, защищал Сталина во всем. […] Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии»^[317]. Молотов этими словами выразил то, что думал по поводу данного самоубийства до конца своей жизни сам Сталин.

Репрессии, тем не менее, продолжались. Мария Сванидзе, как и многие другие люди, теперь упорно видела повсюду одних лишь «врагов». «Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми нашей страны, которые вели большую работу, пользовались доверием, много раз награждались, – и оказались врагами нашего строя, предателями народа, подкупленными нашими врагами. Не хочется писать в фельетонном тоне. Хочется просто выразить свое возмущение и недоумение. Как мы могли все проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел пышным цветом?.. […] Я, часто идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала – куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов. строя?..» – написала она в своем дневнике 7 августа 1937 года. Данное мировоззрение прекрасно демонстрирует степень всеобщего заблуждения. В декабре она и ее муж были арестованы и направлены в лагерь, в котором содержались «враги Советской власти» и «предатели народа», которых Мария с таким негодованием ругала всего лишь несколько месяцев назад.

Они возвращались с вечеринки, устроенной Павлом и Евгенией Аллилуевыми. Выглядели они элегантно: она была в вечернем платье, он – в выходном костюме. У дверей квартиры их уже ждали сотрудники НКВД, которые не позволили им даже переодеться. У Аллилуевых, как вспоминает Кира, в это время еще наводили после вечеринки порядок. Она вытирала посуду, когда Толя – сын Марии – пришел к ним в четвертом часу утра и со слезами на глазах сообщил ужасную новость^[318].

Почему их арестовали? Об этом никто ничего толком не знал. Память об этом аресте все еще вызывает у членов семьи Сванидзе душевную боль. Возможно, это произошло потому, что Алеша был гордым и не жил как родственник великого человека. Возможно, он сказал Сталину нечто такое, чего тот уже не хотел понимать, – покритиковал репрессии и массовые аресты. Они оба были грузинами. В представлении Сталина, воспитанного в духе кавказской клановости, его ближайшие родственники должны были составлять с ним единое целое и безоговорочно поддерживать его. А может, Алеша и Мария Сванидзе слишком много болтали? «Мария иногда критиковала Сталина в разговорах с моей матерью», – вспоминала Кира. Алеша и Павел в этом ужасном 1937 году иногда виделись со Сталиным, хотя встретиться с ним им становилось все труднее и труднее. Они ждали его часами в его квартире, сидя в одной из комнат для детей. Пытались ли они его урезонить? «Была даже какая-то ссора между ними», – написала впоследствии Светлана, объясняя, какую психологическую реакцию вызывали у Сталина попытки тех или иных людей ему возражать. «Отец не терпел, когда вмешивались в его оценки людей. Если он выбрасывал кого-либо, давно знакомого ему, из своего сердца, если он уже переводил в своей душе этого человека в разряд “врагов”, то невозможно было заводить с ним разговор об этом человеке. Сделать “обратный перевод” его из врагов, из мнимых врагов, назад – он не был в состоянии и только бесился от подобных попыток»^[319].