Читать книгу - "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер"

То, что мы чаще всего не знаем, что вот-вот умрем, явствует также из последних слов Ахтерберга^[153]: «Дай мне картошки». Не уверен, что правильно помню эту историю, но, кажется, последний день поэта проходил приблизительно следующим образом. В середине летнего дня они с женой прокатились на автомобиле. Когда они вернулись домой и поставили машину в гараж, он решил немного посидеть, потому что нехорошо себя чувствовал. Жена ушла в дом, чтобы приготовить ужин, и спросила его, что он хочет к мясу, которое она разогреет: риса или картошки? Вот он и произнес эту фразу. Когда через четверть часа она вернулась, он был уже мертв.

Ланч с Яаарсмой и Де Гоойером. В Яаарсме несколько несообразно сочетается проявление редкостного лукавства в иных случаях с полнейшей наивностью, и он этим безусловно мне симпатичен. Он рассказывает об одном из своих родичей, иезуите, который защищал диссертацию – он не может удержаться от смеха – об одном из аспектов… – теперь он вынужден положить нож и вилку, чтобы схватить салфетку, с помощью которой ему наконец удается подавить приступы смеха; «защищал диссертацию на какую-то тему по мариологии. МАРИОЛОГИЯ – знание жизни и стремлений Пресвятой Девы». Он уже не в состоянии сдерживаться. Для него это полнейший абсурд, так как Мария на самом деле никогда не существовала.

Уже когда Яаарсма, всё еще бормоча «мариология», встает из-за стола и уходит, Де Гоойер рассказывает, что с ним приключилось в минувшие выходные. Он гулял в дюнах с женой и детьми, с ними была еще одна знакомая пара. Они наткнулись на раненую чайку, вероятно подстреленную. С одного бока она была в крови; при их приближении она с трудом заковыляла в кусты. Птица ужасно мучилась. Взрослые смотрели друг на друга. Нужно было что-то делать, и все глаза устремились на Де Гоойера.

«Идите дальше, и тогда я, э-э, освобожу ее от страданий», – решился он наконец. Он отогнал испуганную птицу дальше в кусты и взял камень. Но когда склонился над птицей и уже занес руку, чтобы ее прибить, страх, с которым она притаилась, настолько передался ему, что в беспомощной ярости он отшвырнул камень прочь. «Что за треклятая планета!» – только и смог с горечью он подумать. Когда Де Гоойер догнал остальных, его угрюмое молчание было всем понятно. В конце концов, он сделал что-то отвратительное, так они думали.

Часа полтора спустя они снова оказались на том самом месте, и – чёрт возьми! – чайка выбралась-таки из кустов наружу.

– Папа, мы думали, что ты… Ты же хотел ее?..

– Ну да, я правда подумал, что убил ее.

Это было самое ужасное из всего, что мог он сказать: ведь получалось, что он, вместо того чтобы избавить ее от мучений, только их увеличил. В конце концов он признался, как было на самом деле.

Когда, всё еще с усмешкой после этой истории, я выхожу из ресторана вместе с Де Гоойером, меня останавливает мефроу Кампхорст. Она спрашивает, что я намерен предпринять в отношении ее мужа. Мой смех коробит ее.

– Я бы назначил ему пенициллин, и вы увидите, он встанет на ноги.

– Ну уж нет, ничего из этого не выйдет, еще чего, всякие ваши эксперименты, очень надо, старому человеку, нет уж, и слышать не хочу!

Прямо не знаю, что с нею делать. На прошлой неделе, когда я ей сказал, что, пожалуй, мы больше не будем давать ему пенициллин, потому что я сомневаюсь, что он хочет продолжать это лечение, она набросилась на меня: «Понятно, он старый, поэтому пускай помирает, да? Что, старики дорого вам обходятся? Ни стыда, ни совести! Ну и лавочка тут у вас!»

Ее упреки не стоит принимать слишком всерьез, потому что за сердитыми нападками скрывается вполне милая женщина, с которой приятно беседовать. Она уверена, что не даст себя одурачить, и я был несколько разочарован, когда она однажды с важной миной поделилась со мною важнейшим жизненным уроком, который она усвоила, стоя 60 лет за прилавком: «Всё крутится вокруг этого», – и показала пальцами, будто считает деньги.