Читать книгу - "Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов"

Мысли Пестеля о якобинской диктатуре, высказанные им в 1817 г., в дальнейшем переросли в проект временного революционного правительства в России на период, отделяющий государственный переворот от введения конституционного правления. Поэтому вряд ли прав С. С. Ланда, утверждавший, что «замышляемое Пестелем революционное правление преследовало едва ли не противоположную цель». При этом цель временного правительства Пестеля исследователь определяет совершенно правильно: «предупредить “ужасы” народной революции, не дать ей развернуться, не допустить народные массы к революционной деятельности и в то же время решительно подавить сопротивление реакционных сил дворянства в ходе проведения революционных преобразований». Однако, характеризуя якобинскую диктатуру, Ланда ограничивается ленинским положением о Конвенте как о «диктатуре низов, т. е. самых низших слоев городской и сельской бедноты»[455]. Приведенная цитата из классика марксизма призвана заменить многочисленные факты, доказывающие, что именно социальные низы больше всего пострадали от якобинского террора и что цели, которые он преследовал, практически не отличались от целей задуманного Пестелем временного правительства.

На следствии Пестель показывал: «Ужасныя произшествия бывшия во франции вовремя Революции заставили меня искать средство к избежанию подобных, и сие то произвело во мне в последствии мысль о Временном Правлении и о его Необходимости, и всегдашния мои толки о всевозможном предупреждении всякаго междоусобия»[456]. Эта же мысль несколько по-иному была высказана Пестелем в «Русской правде»: «Все произшествия в Европе в последнем полустолетии случившияся доказывают, что Народы, возмечтавшие о возможности внезапных Действий и отвергнувшия постепенность в ходе Государственнаго Преобразования, впали в ужаснейшия бедствия и вновь покорены игу самовластия и Беззакония»[457]. Под «ужасными происшествиями» и «ужаснейшими бедствиями» Пестель понимает не якобинскую диктатуру, а то, чему она противостояла: интервенцию, гражданскую войну, движение санкюлотов и т. д. Отчасти сюда можно отнести и правительственный террор, который, однако, ни в коей мере не охватывал всей деятельности якобинского правительства и который по мере его расширения становился все менее и менее управляемым. Причины, ввергнувшие Францию во все эти бедствия, заключались, по мысли Пестеля, в отсутствии переходного этапа между уничтожением абсолютизма и введением конституции. Преждевременное провозглашение «Декларации прав человека и гражданина» усыпило бдительность правительства и только сыграло на руку внутренним врагам революции. Установленная летом 1793 г. якобинская диктатура стала спасительной, хотя и запоздалой мерой, поэтому в итоге опять восстановлено «иго самовластия и Беззакония», т. е. Реставрация.

Впервые теория временного революционного правительства была изложена Робеспьером в Конвенте в декабре 1793 г. Робеспьер подчеркивал принципиальную новизну этой теории: «Теория революционного правительства столь же нова, как и революция, приведшая ее. Ее нечего искать в трудах политических писателей, не предвидевших эту революцию, ни в законах тиранов, которые, удовлетворившись возможностью злоупотреблять своей властью, мало занимаются изысканием ее законности». Суть революционного правительства Робеспьер определил в противопоставлении его конституционному правительству: «Цель конституционного правительства – сохранить республику, цель революционного правительства – создать ее. Революция – это война свободы против ее врагов; конституция – это режим победоносной и мирной свободы»[458]. Революционное правительство отменило Конституцию 1793 года. Необходимость этого акта обосновал Сен-Жюст в своем докладе Конвенту 10 октября 1793 г. «При существующем положении Республики, – говорил Сен-Жюст, – конституция не может быть введена; ее используют для ее же уничтожения. Она станет гарантией для тех, кто покушается на ее свободу, ибо она исключает применение насильственных мер, необходимых для их подавления»[459].

Революционное правительство, как отмечал А. Собуль, «возникло как некий символ новой национальной реальности»[460]. Если вначале революция проходила под общечеловеческими идеями Свободы, Равенства и Братства для всех народов, то в середине 1792 г. она превратилась в сугубо французскую. Национальные идеи вытеснили общечеловеческие идеалы. В июне 1793 г. Робеспьер предлагал изгнать иностранцев из Франции[461]. При этом сами понятия «француз» и «иностранец» значительно изменились. Иностранцами объявлялись не только подданные других государств, но и все враги республики. «В республике нет граждан, кроме республиканцев. Роялисты, заговорщики – это лишь иностранцы для нее, или вернее – враги»[462]. Соответственно, слово «француз» становится синонимом слова «патриот»[463]и воспринимается не как указание на происхождение, а как высокое звание, которое можно приобрести или утратить. На похоронах якобинца поляка К. Лазовского Робеспьер говорил: «Еще не так давно я слышал, как некий представитель нации обличал Лазовского как иностранца, как поляка. О, Лазовский был подлинно французом! Ему не надо было занимать это высокое звание»[464]. Тот же Робеспьер отправлял на гильотину Анахарсиса Клоотса со следующими словами: «Презирая звание французского гражданина, он хотел быть гражданином только вселенной. Ах, если бы Клоотс был добрым французом, разве стал бы он понуждать нас к завоеванию всего мира»[465].

Еще в самом начале революции был поднят вопрос о соотношении французского языка с местными языками, наречиями и диалектами[466]. Ф. Брюно в фундаментальном исследовании по истории французского языка показал, как на разных этапах революции противоборствовали две тенденции: стремление к развитию национальных языков с одной стороны и тенденция к повсеместному распространению французского языка с другой. Необходимость правительства поддерживать связь с народом подсказывала решение о переводе издаваемых Парижем декретов на местные языки. Такое решение было принято в январе 1790 г.[467]Заседания провинциальных политических клубов проводились на двух языках: протокол велся по-французски, а прения проходили на местном языке[468].