Читать книгу - "Половецкие войны - Олег Игоревич Яковлев"

Постарел придворный лис, глубокие морщины испещрили его уродливое длинное лицо, но змеиные уста расплывались во всё той же заискивающей неприятной улыбочке, а маленькие глазки хитровато посверкивали. Сама собой тянулась десница Тальца к поясу с саблей.

Татикий заметил его и чуть заметно скосил глаза. Складка озабоченности пробежала по доселе безмятежно-гладкому челу примикария[233].

– Великий государь наш, светоч православия, богоравный автократор[234], исполненный славы Алексей шлёт тебе многие дары и просит для своего сына, благочестивого Кало Иоанна, руки королевны Пириссы, – плавно, как величавая спокойная река, текли слова вельможи.

Коломан милостиво позволил ему поцеловать свою сухую жёлтую руку, подарил серебряный перстень с алмазом, сказал, что подумает над предложением императора ромеев. Так было принято, хотя давно все знали о согласии обеих сторон на брак. И совсем неважно было, что Иоанну Комнину, старшему сыну базилевса, шёл всего только одиннадцатый год. Сочетали не его с Пириссой – Эстергом сближали с Константинополем…

После приёма Талец столкнулся с Татикием лицом к лицу в долгом переходе.

– Что, признал меня? – усмехнувшись, спросил воевода испуганно отшатнувшегося примикария.

Татикий вскинул седые брови и умело придал лицу выражение неожиданной радости.

– О славный воевода! Я узнал и счастлив лицезреть тебя! Мир тесен. Наслышан, наслышан о твоих подвигах и успехах! Твоя десница могуча и смела, твой разящий меч страшен любому врагу!

Татикий льстиво заулыбался, обнажив поредевшие зубы.

– Воистину, тесен мир наш, – согласился Талец. – Верно, и не чаял, примикарий, что вырвусь я из темницы твоей, что воеводой буду?

– Неисповедимы пути Господни! – возведя очи горе и перекрестившись, вздохнул Татикий.

– Да, вот повстречались мы с тобою, ворог старый ты мне, а злобы, ненависти к тебе нету никоей. Видно, годы своё берут. Давно было.

Татикий молча кивнул.

– Прощай же. Не о чем с тобою толковать. – Воевода скорым шагом поспешил к дверям.

Татикий, глядя ему в спину, шёпотом сквозь зубы процедил:

– Пёс! Мадьярский прислужник! В геенне огненной тебе гореть!

Лицо примикария перекосилось от злобы.

…Странным и глупым казался Тальцу их короткий никому не нужный разговор. Кто ему Татикий? Враг? Уж, конечно, не друг. Крючкотвор, могущий причинить вред? Может быть, но здесь, в Эстергоме, он бессилен. Да и вряд ли осмелится на что-нибудь. Нет, он для Тальца давно уже стал просто частью прошлого, безрадостного, тяжкого, к которому, хотелось верить, нет возврата.

Воевода отогнал невесёлые воспоминания и постарался не думать о сладкоречивом ромее. Разные они с ним люди, разные у них дороги, разные чувства, побуждения, цели. И если столкнулись они на жизненном пути, то только благодаря нелепому случаю, стечению обстоятельств, тому, что называют коротким и ясным словом «судьба».

…Ещё несколько раз издали, вскользь довелось Тальцу увидеть Татикия во время приёмов в королевском дворце. Спустя несколько дней Коломан прилюдно объявил, что принимает предложение императора Алексея. Наряженная невестой златокудрая Пирисса торжественно отправилась на убранной дорогими коврами ладье в далёкий Константинополь, и вместе с ней навсегда ушёл из жизни Тальца неприятный яйцеголовый примикарий.

Глава 40. Князь и монах

Весеннее небо было ярко-голубым, высоким и чистым, лишь пара маленьких облачков медленно тонула, растворяясь посреди его безбрежной глади. Воздух, свежий и прозрачный, слегка дурманил голову. Лёгкий ветерок приятно обдувал испещрённое морщинами худощавое лицо. Иаков, держа в деснице толстую сучковатую палку для удобства при ходьбе, медленно, шаркая непослушными обутыми в лапти ногами, шагал по зелёному лугу, украшенному, словно драгоценный персидский ковёр, разноцветьем васильков и одуванчиков.

Вот впереди показался родной монастырь Святого Бориса, заголубела тонкой полоской Альта, и замаячили, наконец, впереди каменные стены Переяславля.

Монастырь Иаков-мних обогнул стороной, лишь поклонился трижды до земли в сторону увенчанной свинцовыми куполами церкви, положил крест и двинулся дальше, мимо пригородных слобод к Княжеским воротам города.

Вскоре они уже сидели друг против друга на обитых сукном кониках[235] – монах и князь. Владимир Мономах пристально, с лёгкой улыбкой взирал на испещрённое морщинами седобородое лицо своего старого учителя.

– Вот, княже, добрёл до тебя. Давно хотел здесь у тя побывать, да никак не выходило, – говорил Иаков усталым голосом.

– А я вот и вовсе не думал тебя живого узреть, отче! – промолвил Мономах. – Мыслил, во время Бонякова набега погиб ты. Тако баили.

– Да нет, княже! Сохранил меня Бог. Видно, не пробил ещё мой час. В полон угодил я к поганым. Увели меня в становище ихнее на речке Самаре. Ну, вопрошали долго, кто аз есмь и откудова, да имеются ли у мя родичи богатые. А потом вдруг явился сам Боняк да велел убираться из стана. Иди, говорит, старче, куда хошь. Держать тя более в полоне не буду.

– А не ведаешь ли, отче, почто тебе такая милость выпала? – Мономах немало удивился. – Мог ведь сей вражина тебя в яме сгноить – зинданом она у них называется. А мог и попросту убить велеть, чтоб не кормить более.

– Трудно сказать, – пожал плечами монах. – Может, просто не захотел со мною возиться. А может, воистину, при виде креста святого почуял что. Одно скажу: на всё воля Божья.

– А ко мне пришёл ты как – проведать просто али по делам монастырским? – осведомился Владимир.

– Да я вроде как… проститься, что ль. Как иначе сказать? – Иаков вздохнул. – Просто чую: недолго мне ходить по земле осталось. Вот и захотелось перед смертью на обитель родную глянуть, на град сей, твоими, княже, заботами обустроенный. Ну и тебя, ученика своего лучшего, повидать. Верно, в последний раз и видимся.

Помолчав немного, Иаков продолжил:

– Много чего в жизни у меня было, княже. Всего навидался. Ныне ничем меня не удивишь. Помню, как вас со Святополком малых богословию обучал, как хроники ромейские мы чли. И как княгинь Гертруду и Анну от Всеслава Чародея спасал, с боярином Яровитом вместях. И как с игуменом Никоном покойным в Печерах спорил до хрипоты, и как блаженного Феодосия во гроб мы клали. Мыслил