Читать книгу - "Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - Александр Хлевов"

Второе же достоинство предлагаемого определения заключено в то, что оно напрочь исключает привнесение в научное понимание термина «культура» какого-либо узкоспециального, эмоционального или морально-этического оттенка. Будучи явлением достаточно универсальным, культура ни в коем случае не может быть сведена ни ко всему своеобразию художественного творчества человечества, ни к искусству как явлению. Тем более не может она быть отождествлена с какими-либо формами жизнедеятельности социума и составляющих его индивидов, которым приписывается «положительное» значение с моральной точки зрения, — в противовес и вопреки другим формам, этически якобы «отрицательным». Антитеза «культура-бескультурье» всецело принадлежит сфере бытового сознания, не имеющего прямой связи ни с предметом, ни с методом настоящего исследования, равно как и с системой научного познания вообще.

Таким образом, культура представляет собой своеобразную субстанцию, своего рода прослойку между человеком и остальным материальным и идеальным миром, человеком изменяемым, но отнюдь не сами предметы или явления этого мира. Культура — равно продукт человеческого сознания и практической деятельности. Она может передаваться от личности к личности и от группы к группе отчасти неосознаваемо, генетически (но лишь в ничтожной мере), но главным и основным образом — через заимствование и обучение во всем многообразии их форм. Это своего рода связующее звено, своеобразный «приводной камень», с помощью которого человек реализует свою главную функцию преобразователя материи.

История в системе наук и научного познания в целом занимает, без сомнения, особое и привилегированное положение. При панорамном взгляде на мир вообще она охватывает своим влиянием практически все сферы бытия — ибо все, что свершилось, что было, — к какой бы отрасли человеческой деятельности или прошлого природы оно ни относилось, — всецело принадлежит (или может принадлежать потенциально) исследовательскому полю исторической науки. История, таким образом, универсальна и всеобща.

Учтем, что будущее еще не произошло, не состоялось. Настоящее же неуловимо, ибо представляет в действительности «миг между прошлым и будущим», то есть практически не существует, не имея реальной временной протяженности и осознаваясь нами лишь post factum, преимущественно в своем результате. «Линейка визира» нашего сознания скользит по непрерывно текущему потоку времени, и только то, что непосредственно находится в поле зрения небольшой прорезки этого «визира» и практически не имеет улавливаемой сознанием продолжительности, и может быть воспринято нами как настоящее. По существу, настоящее — это наиболее близкий нашему восприятию бесконечно краткий отрезок прошедшего — не более того.

Остается прошлое как единственная объективная реальность доступная нам в различных формах восприятия. И, в соответствии с этим тезисом, практически любое событие, явление или объект, существующий или существовавший в прошлом, относятся в той или иной степени к ведению истории.

Однако это, наиболее общее и универсальное, понимание истории не может заслонить от нас того обстоятельства, что историческая наука все же имеет свой, пусть сегодня и не вполне адекватно очерченный, круг задач и предметов исследования. Еще сравнительно недавно, несколько десятилетий назад, вопрос о предмете истории как научной дисциплины практически не стоял. Будучи определен в самом начале пути исторической науки, еще древнегреческими «отцами-основателями»: Геродотом, Фукидидом и их последователями, он, предмет, оставался незыблемым и самоочевидным.

Детальное описание прошлого, последовательности событий, биографии политических деятелей, а также попытка установления правдоподобной причинно-следственной связи между событиями, построение своего рода каузальных цепей — все это представало как вполне адекватно исчерпывающее функции истории занятие.

В свете определенного кризиса, развивавшегося с рубежа ΧΙΧ-ΧΧ столетий и усиленно прогрессировавшего на протяжении всего XX века в мировой науке о прошлом, не утихают дискуссии не только о методе, но и о предмете исторического познания. Так называемая «новая историческая наука» предполагает, в частности, переключения внимания с преимущественно политической и экономической, «традиционной» сферы, на «историю ментальностей», малых групп, костюма и быта, повседневной жизни людей, истории пищи и пития; переключение с истории великих личностей и институтов на историю масс — в конечном счете, вновь личностей, но только уже другого уровня.

Зарождение культурологии как науки, вне всякого сомнения, носило и продолжает носить сейчас черты своеобразной «реконкисты» в том смысле, что сопряжено с отвоевыванием у истории определенной части ее поля исследования. Культурология, так же как культуроведение и философия культуры, находит предмет своего исследования на поле, открываемом историками, и, в несколько меньшей степени, археологами, этнографами, филологами и социологами. Других источников у культурологии не существует, как не существует у нее другого предмета исследования помимо культуры, созданной и создаваемой человеком.

Отчасти пересекаясь с историческими дисциплинами в исследовательском поле, культурология и философия культуры, несомненно, имеют свой предмет и метод исследования, не совпадающий с историческими. Сущность этой дифференциации в следующем. Часто достаточно упрощенно и примитивно различие усматривается в том, что истории надлежит исследовать социально-экономическую и, быть может, политическую содержательную составляющую прошлого, на долю же культурологического блока выпадают вопросы, связанные с искусством и «культурой» в бытовом понимании, мифологией и религией. В лучшем случае сюда включаются вопросы эволюции политических взглядов, форм человеческого общежития и другие социологические составляющие. Нетрудно заметить, что этот взгляд является прямым наследником вульгарного марксизма, бурным цветом процветшего в недалеком прошлом в нашей стране и едва не похоронившего под своими обломками все истинное и рациональное содержание теории исторического и диалектического материализма. Очевидно, что истории отдается базис, а культурология получает в «удел» надстройку. Обеднив первую дисциплину, последователи этого взгляда напрочь лишают корней вторую.

Поясним это на примере. Рассмотрим любой фрагмент средневековой истории, связанный, скажем, с каким-либо из значительных событий. В силу персональной привязанности автора и близости к месту и времени, которому посвящена работа, пусть это будет незаслуженно забываемое порой сражение при Стэмфордбридже 25 сентября 1066 года.

Следуя вышеозначенному примитивизированному взгляду на предмет и функции культурологии, мы неизбежно должны признать, что для культуролога здесь не остается решительно никакого места для приложения своих усилий. В самом деле, битва и все, что было связано с ее подготовкой, проведением и последствиями, не принадлежит к числу запечатлевшихся в веках феноменов духа, объектов искусства или эстетических ценностей. Лишь историк обязан вскрыть политические причины, к ней приведшие, экономическое состояние противоборствующих сторон, материальные возможности (в том числе демографические и экономические), транспортировку войск к месту сражения, его ход и применявшуюся тактику (в том числе новшества, привнесенные в нее), понесенные потери и опять-таки политические и экономические последствия этого сражения. Единственным предметом, с говорками подлежащим культурологическому анализу, в этом случае может выступать посвященный битве фрагмент «Саги о Харальде Суровом» Снорри Стурлусона, записанной почти два столетия спустя после описываемых событий, ибо она, без сомнения, является фактом художественной культуры.