Читать книгу - "Наполеон - Пол Джонсон"

Атмосфера революционной Франция 1790-х годов как нельзя лучше способствовала продвижению наверх такого энергичного, честолюбивого, разбирающегося в политике офицера, каким был Бонапарт. Она демонстрировала классическую параболу революции: конституционное начало; реформистская умеренность, быстро перерождающаяся в экстремизм, и затем грубое насилие; период жестокого террора, которому положила конец бурная реакция; время смуты, противостояния разных слоев общества, хаос – все это вызывало в людях усталость и отвращение к каким бы то ни было переменам. Теперь народ жаждал сильной руки, «всадника на белом коне», который восстановит порядок, благополучную, размеренную жизнь. Виктор Гюго, сын одного из генералов Бонапарта, позже напишет: «Нет ничего более могущественного, чем идея, время которой пришло». Справедливо также и утверждение: «Никому так не везет, как человеку, время которого пришло». Таким образом, учитывая параболу революционной ситуации, на стороне Бонапарта были удача и правильно выбранный момент. Ему удалось соединить везение с решимостью, с которой он хватался за любую возможность, возникающую на его пути.

И действительно, если и есть слово, которое лучше всего характеризует Бонапарта в период его восхождения к власти и его величия, это – авантюризм. Он был воплощением оппортунизма. Мало кто из успешных деятелей был настолько свободен от бремени идеологии. Ему был совершенно чужд патриотизм, потому что у него не было родины. Путь на Корсику ему был заказан. Франция была для него не более чем местом прохождения службы и источником власти. Он был лишен классовых чувств, так как, хотя по закону и принадлежал к аристократии, но не имел ни земель, ни денег, ни титулов. Существовавшую систему привилегий он считал насквозь фальшивой и, что более важно, нелепой и абсолютно неэффективной. Но Бонапарт не питал ненависти к королям или аристократам как таковым. Не верил он и в демократию или выборную власть.

К народу он относился несколько отстраненно: при правильном руководстве люди способны вершить великие дела, без разумного руководства народ превращается в опасную толпу. Бонапарту нравилось туманное и абстрактное понятие «всеобщей воли», предлагающее правящей элите, которая хорошо знала свое дело, возможность, не рискуя, скатиться к демократии, объединить народ в одной упряжке для достижения общенациональной цели. На практике элита всегда формировала пирамиду с одним человеком на вершине. Именно его воля выражает всеобщую волю (антидемократическое понятие, в котором волю нации выражает один человек, а не всеобщее голосование) и придает ей решимость – основу для действий. Для государства конституция так же важна, как оформление витрины для магазина. Но воля – это тот товар, который нужно было продать нации, а продав, – навязать. Если это была идеология, то идеология оппортуниста, который мог приспособиться к любой фазе революционной эволюции, по мере их смены, пока не пробьет его час. Тут пора было вмешаться звездам. А у звезд нет идеологии – только действие.

Бонапарт верил не в революцию, а в перемены, наверно, правильнее будет назвать это ускорением эволюционного развития. Он хотел, чтобы все работало лучше, точнее и к тому же быстрее. В Англии он стал бы убежденным утилитаристом^[4], в Соединенных Штатах – федералистом, последователем Александра Гамильтона, в Австрии он бы во всем поддерживал Иосифа II, представлявшего собой архетип просвещенного деспота. В 1780-х годах Европа, подгоняемая принятием конституции в Америке и автократическими реформами на собственной территории, полностью созрела для перемен. Их жаждали все – и никто им не противился. Например, в Дании в 1780-х годах проводились пенитенциарные и законодательные реформы, были упразднены феодальные трудовые повинности, запрещена работорговля, отменены устаревшие пошлины, появилась свободная торговля – и все это без всяких толп на улицах, без единого бунта, без политических казней. Гораздо осторожнее проводились реформы в Нидерландах и в некоторых частях Германии. Если бы Людовик XVI был более энергичным и решительным, Франция могла бы пойти по тому же пути. Среди аристократов было множество прогрессивных реформаторов. Королевский бюрократический аппарат нуждался в усовершенствовании. В каждом министерстве составлялись огромные досье необходимых изменений и планов их реализации. Большую их часть позже осуществили революционеры, которые не преминули приписать себе и авторство этих планов. Не хватало только одного – решительного импульса сверху. Но в отличие от Дании, Франция, с ее статусом великой державы (французы даже сами себя называли «великой нацией»), во второй половине восемнадцатого века считала своей обязанностью ввязываться в разорительные и все более безуспешные войны, чтобы поддержать свой исторический имидж главной передовой страны Европы. Восьмидесятые годы восемнадцатого века были годами борьбы с банкротством, ведущим к финансовым фальсификациям, несправедливым грабительским налогам, судебному беспределу, и в конце концов к тому, что в 1789 году впервые за двести лет были созваны Генеральные штаты^[5]. После этого процесс перемен вышел из-под контроля.

Ранние стадии развития революции Бонапарт наблюдал как сторонний наблюдатель, который жаждет включиться в процесс принятия решений. Сохранилось более 100 тысяч слов, его заметок о прочитанных книгах. Так, он описывал Кромвеля как «умного, отважного, вероломного и коварного человека, чьи ранние возвышенные республиканские взгляды сгорели во всепоглощающем пламени его честолюбия. Вкусив сладость власти, он жаждал править единолично». В апреле 1789 года в Оксонне Бонапарт впервые ощутил вкус власти над толпой, командуя несколькими небольшими отрядами солдат, которые штыками подавляли и сдерживали революционные беспорядки точно так, как сделал бы Кромвель. Наполеон перевел свое корсиканское якобинство на французский язык. Бастилия пала, Генеральные штаты провозгласили себя Учредительным собранием, короля Людовика лишили исполнительной власти и превратили в настоящего узника. Его попытка бежать из страны в середине лета 1791 года закончилась неудачей. Впоследствии армейских офицеров заставляли приносить присягу Учредительному собранию, но большинство из них были убежденными роялистами и отказались. Бонапарт принес присягу 4 июля. Он полагал, что короля Людовика следовало отправить в ссылку, а не арестовывать и не казнить. По его мнению, юного Людовика XVII следовало объявить регентом. На самом же деле он связал свою судьбу с республиканцами. Ему стало предельно ясно, что с монархией Бурбонов покончено, и что король – всего лишь марионетка. 20 апреля 1792 года жирондистский^[6] кабинет министров вынудил короля Людовика объявить войну Австрии, а 15 мая – Сардинии. Вскоре слова «Мир хижинам, война дворцам» стали основным революционным лозунгом. Бонапарт, который редко расставался с трезвым реализмом, понимал, что этот лозунг не более чем риторический вздор, но решил им воспользоваться. Ни один профессиональный солдат не станет воспринимать войну как абсолютное зло, и перспектива войны в Европе казалась ему соблазнительной. Она означала значительное продвижение по службе. 30 августа 1792 года Бонапарт задним числом получил чин капитана и положенный капитану оклад. Для мирного населения Европы началась черная полоса, но для военных настали хорошие времена.