Читать книгу - "Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф"

После войны моя мать вернулась в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, которую мои дедушка и бабушка оставили в июне 1940 года. Там она начала усиленно заниматься. Ее исключили из школы «Луиз-де-Беттиньи» за то, что она «вешает на дверь бюст Мольера, закрепив бечевку на его шее», потому что «урок по нему был чрезвычайно скучным». Она могла целыми страницами цитировать расиновские «Федру» и «Беренику», потому что он ее восхищал, а вот Мольер ей всегда казался жутко неинтересным. Именно за сюжет, за интригу, неминуемо ведущую к столкновению страстей, за живых персонажей она и любила театр Расина, но в особенности — за идеальный ритм и мелодику текста. Эта любовь к Расину и стала, на мой взгляд, причиной того, что за всю свою жизнь она не написала и пары строк, тщательно их при этом не выверив, не сбалансировав каждую фразу.

«Я уравновешиваю мои фразы […], я выверяю ритм. В романе количество ритмических основ в предложении постоянно меняется, однако, если произнести его вслух и проверить на предмет ударений, сразу становится ясно, правильно оно составлено или нет».

Она не рассказала родителям о своем отчислении из школы и три последних месяца перед летними каникулами втайне наслаждалась свободой. Каждое утро, в восемь утра, с портфелем под мышкой она отправлялась на прогулку по Парижу и возвращалась домой лишь в шесть часов вечера.

После того как она провела все парижское лето за чтением Сартра, Камю и Кокто, ее приняли в монастырь дез Уазо, но затем выгнали оттуда по причине «недостаточной духовности». Стоит отметить, что в монастыре она цитировала Превера: «Отче наш, сущий на небесах, оставайся на небе, а мы останемся на земле, которая иногда бывает такой прекрасной». Разумеется, в монастыре такой подход не оценили. Наконец моя мать сдала два экзамена на степень бакалавра, один из которых — в октябрьскую сессию для отстающих учеников, — и записалась в Сорбонну на подготовительный курс. Однако университетские амфитеатры зачастую оказывались переполненными, так что большая часть занятий довольно скоро превращалась в прогулки с друзьями по кварталу Сен-Мишель. Они много беседовали о Боге, о метафизике, о политике. А поскольку в 1953 году всем было по семнадцать лет, в беседах в основном ссылались на Сартра и Камю — двух писателей, занимавших собой практически все литературное пространство того времени.

Впрочем, семнадцатилетний возраст, бо́льшая склонность к Сартру, нежели чем к Камю, и желание пофантазировать не могут в полной мере объяснить тот факт, что она с головой окунулась в написание романа. Писательское дело — это страсть, которая захватила ее, это призвание, которое она решила сделать своей профессией — я скажу даже больше — своей жизнью: «Я всегда хотела стать писательницей». Роман «Здравствуй, грусть» не стал результатом случайного увлечения писательским трудом. «Здравствуй, грусть» — это воплощение той самой истинной любви к писательскому ремеслу, к словам, к литературе. Моя мать принадлежит к числу писателей начитанных, писателей просвещенных. Полагая, что ее разгулявшееся воображение присуще всем особам столь юного возраста, она громко заявила друзьям и близким, что пишет роман. Постепенно, по мере того как она все чаще называла себя писательницей, — а еще, возможно, потому, что у нее постоянно спрашивали, как обстоят дела с текстом, — она сама в этом убедилась и начала работать над книгой по-настоящему. Таким образом, роман «Здравствуй, грусть» появился в результате удачного слияния неуемной любви к литературе и вышеозначенного «обязательства» стать писательницей. Выход книги в свет стал сюрпризом для всех, и для нее самой в первую очередь.

Когда она только начала писать «Здравствуй, грусть», первые страницы отправлялись прямиком в ящик стола. «Мне самой не нравилось, как я пишу», — призналась она в одном интервью. Летом 1953 года она поехала на каникулы в Оссегор. Ранее она провалила экзамен подготовительного курса, что вызвало насмешки со стороны матери и сестры. Расстроившись, она решила приехать к отцу в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, где заперлась у себя в комнате и снова взялась за свой роман. Чтобы рукопись «выглядела чище», она решила ее перепечатать и обратилась с этой просьбой к своей подруге Флоранс Мальро.^[8] Флоранс буквально проглотила книгу, и, окрыленная ее похвалой и поддержкой, мать запечатала два экземпляра рукописи в конверт с надписью «Франсуаза Куаре, бульвар Карно, 59 81». Один из них она отнесла (или отправила) в издательство «Жюльяр», а другой — в издательство «Плон». А поскольку редакторы первого издательства оказались проворнее, Рене Жюльяр, сразу же почувствовавший, что рукопись является чем-то совершенно исключительным, решил позвонить первым. Однако телефон в тот момент не работал, поэтому он направил телеграмму с просьбой «Срочно позвонить в издательский дом Жюльяр».

Рене Жюльяр, обаятельный, воспитанный, элегантный, принадлежал к поколению моего деда. Он тотчас же сообщил, что берет рукопись. Первый тираж вышел в марте, за ним последовал второй, и наконец роман удостоился Премии критики. Именно пресловутая премия, церемония вручения которой состоялась в мае 1954 года, положила начало головокружительному успеху моей матери, который она сама называла не иначе, как «корридой». Удивительно, но мы практически никогда не заговаривали с ней об этом периоде, полностью изменившем само ее существование. С того дня возрастающий с каждым днем триумфальный успех превратил ее в объект, в «вещь, о которой говорят в третьем лице». Ее преследовали журналисты, изводили фотографы, все смотрели на нее, как на диковинного зверя, и донимали ее вопросами — по большей части абсолютно бредовыми: «Вы еще ездите на автобусе?», «Едите ли вы лапшу?», «Героиня вашего романа — это вы сама?» Моя мать была страшно напугана. Вместе с успехом пришел скандал, вернее — двойной скандал. Первый был связан с эпохой, описанной в изданной книге, а второй — с ошибочным утверждением, будто бы моя мать и есть героиня книги Сесиль, с тем, что разнузданный фицджеральдовский образ жизни ее персонажей она писала с себя. Роман вызвал такую шумиху, что некоторые книготорговцы отказывались даже выставлять его на своих витринах; другие отговаривали девушек от покупки этой книги. Но даже будучи запрещенным, роман «Здравствуй, грусть» вызывал огромный ажиотаж. После конференций, совещаний и других мероприятий по случаю смерти матери, на которых я не так давно присутствовал, ко мне частенько подходили люди. В основном это были женщины ее возраста. Разговоры и воспоминания о духе свободы, которым был пронизан роман «Здравствуй, грусть», приводили их в неописуемое волнение и даже трепет: ведь они когда-то читали эту книжку тайком, где-нибудь в сарае, дома под простыней или в темноте — при тусклом свете ночника. Чрезвычайно эмоционально они признавались мне, что эта книга была под запретом: «Лучше было не попадаться с этим романом в руках!» Но как же он взбудоражил, как пропитал всю их молодость, каким он стал откровением! И как же после него все изменилось…

К скандалу и шумихе, сыгравшим важную роль в успехе романа, который тут же стал именоваться «феноменом», добавилась еще и личность моей матери, которую награждали всеми мыслимыми и немыслимыми эпитетами. Разумеется, ее пытались причислить ко всевозможным литературным течениям, сравнивали ее с Сартром и с Камю, причем делали это не без особого коварства. Однажды Жан-Пьер Фэй^[9] сказал: «Роман абсурда был вульгаризирован сагановской версией». На что моя мать ответила: «Абсурдность существования не ждала ни Сартра, ни Камю, ни меня, чтобы войти в роман. Кретины тоже не ждали нашего века, чтобы комментировать этот стиль».