Читать книгу - "День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов"

– Могут, – сухо ответила Юлия, отодвигаясь, недовольная бесцеремонностью Федора.

– Ну, это вопрос не по существу. Я хочу… Я – не пью. Но я хочу чокнуться с вами за одну девушку… За девушку с Невы!

– За девушку с Невы? – удивилась Юлия, смотря на Федора широким дрогнувшим взглядом. – А кто она? Ведь я ее не знаю?

– И я ее не знаю.

– И вы ее не знаете?

– Ущербленная память, золотцо, все перезабыл из-за великого в моей душе смятения, – пояснил Федор. – Я ее знаю и не знаю. Это не игра слов, золотцо. Я ее видел. А кто она? Бог весть! Что-то вдруг вспомнил ее сейчас. Вспомнил ее глаза черные-черные… И такие же черные растрепанные волосы, засыпанные снегом. Вот и выпьем за ее здоровье… За здоровье безвестной девушки с Невы!.. Я, кажется, даже поцеловал ее. И умер. Там, на Невском, у Дворцового моста.

– Кто? Вы?!

– Да, золотцо. Я, я! Именно я. Поцеловал и умер. Что поделаешь, война!.. Фронтовик, золотцо, испытал эту мгновенную смерть. Вот только что смеялся, мыслил, воевал и вдруг – просвистело, обожгло огнем. Ударило. И ты упал. Лежишь в луже собственной крови и чувствуешь, именно чувствуешь, золотцо, как ты отходишь от мира сего… В такое мгновение хочется обнять весь мир, упасть перед ним и крикнуть: «Не хочу умирать! Не хочу!..» – а смерть… смерть уже сковывает сознание. Леденит руки, ноги. И вдруг в эту страшную минуту приходит она, не смерть, золотцо, а девушка! Кто ее послал? Никто. Зачем пришла? Вырвать тебя у смерти. И вот она бинтует тебе грудь… Говорит что-то обещающее и неожиданное и смотрит на тебя такими глазами, которые забыть нельзя… Так выпейте же за эту девушку с Невы. За ту, черноглазую!

С последними словами Федор порывисто подал Юлии вино. Ошеломленная Юлия смотрела не него остановившимся взглядом. И только пальцы ее рук, сжимавшие тонкую рюмку, заметно дрожали. Так вот где она слышала это слово «золотцо»!.. Именно он, в то время для нее безвестный лейтенант флота, сказал ей: «Вот умру, золотцо, и унесу тебя… Унесу, золотцо!..» И тогда он говорил так же порывисто. Румянец залил щеки Юлии. Сердце почему-то застучало, застучало…

А Федор сидел, задумавшись и забыв про Юлию, весь отдавшись своим мыслям, только изредка подталкивая плечом Пантелея и бормоча:

– Дядя, золотцо, не гуди под ухом, как шмель.

Пантелей, не обращая внимания на Федора, перегнувшись через стол, что-то убедительно доказывал Павлу, называя его хитроумным и грозя ему пальцем.

– Мы дали на танк сто тысяч! А ты? Что ты дал фронту?! – спрашивал он, играя белыми глазами.

– Кхе, дурень. Я дал трех сынов и зятя. А ты? Ну? Сто тысяч? – ответил Павел, потеребливая рыжий ниспадающий ус. – И думаешь, что ты умнейший и добрейший из всех. А ты не умнейший и не добрейший. Кхе. Война требует силу, а в тебе я такую дюже воинственную силу не вижу. Думать надо, Пантелей. Думать. То-то и оно. А у тебя слова без дум, как сороки без хвостов.

– Ишь ты, какой умник, – заметила Фекла Макаровна. – Я-то тебя знаю. Хитер ты, усатый! В жизни у тебя много узлов и все под свою выгоду! Знаю я, как ты дуешь в свою дудку!.. Хитер, хитер, – и, строго поджав губы, пригрозила пальцем, важно взглядывая то на Павла, то на Пантелея.

Павел Фомич отделался многозначительным кряхтеньем. Пантелей на секунду задумался и, тронув ребром ладони рысьи торчащие усики, заговорил на этот раз о строительстве железнодорожных мостов, которыми никогда не интересовался и о которых вспомнил только потому, что любил поговорить вообще.

«Она или не она? Зачем она тут? – спрашивал себя Федор. – Что за дьявольское совпадение? Почему я ее встретил во второй раз, и там, где менее всего ожидал встретить? Черные, черные глаза… а у нее синие. Но это она!.. И зачем она тут?»

Он сидел все так же боком, на кромках двух стульев. Мимо широкой тенью проплыл сарафан Дарьи. Чернел затылок Григория. Выступал нос Феклы Макаровны, багровела шея Пантелея. Громкий разговор Муравьевых, вежливое переливание слов Левскими, стук ложек, вилок, покашливание Павла Фомича – весь этот обыкновенный и необходимый застольный шум раздражал и злил Федора.

Сосредоточенно, напряженно думая об Юлии, он слышал все, что говорили кругом. Что сказала Дарья Фекле Макаровне, как высказался о войне солидный Левский, уверяя, что Германия, в ту войну потерявшая Эльзас-Лотарингию, Верхне-Силезский каменноугольный бассейн, Познань и Западную Пруссию, в этой войне потеряет все. Федор видел розоватую щеку, покрытую золотистым пушком, шрам на шее, мочку уха и опять щеку и золотистый пушок. «Она или не она? Зачем она тут?..» И опять щека и золотистый пушок. А Пантелей так и гудит, так и гудит над ухом!

– Бу-бу-бу-бу, – проворчал Федор. – Дядя, золотцо, ты гудишь, как шмель.

– Ась, – отозвался Пантелей. – Это ты про меня? Вот и я говорю: железнодорожный мост удобнее делать на весу, а не на дугах. Красоту не имеет на дугах. А как ты?

Юлия хотела было выйти из-за стола. Федор остановил ее:

– Я что-то хочу вам сказать, золотцо.

Юлия повернулась плечами и, не поднимая глаз, чувствуя на себе его испытующий взгляд, ждала.

– Что же приумолк, Федор Митрофанович? – перчила их Фекла Макаровна. – То бурлит, то молчит. Али думы одолели?

Федор что-то проворчал, пересел к Феофану, посидел молча, потом затянул песню мягким, тихим тенором:

Бьется в тесной печурке огонь…

На поленьях смола как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Ему без слов звонким голосом подпевала Дарья, покачивая льняной головою в такт песне. Феофан влюбленными глазами смотрел на Федора и, смахивая слезы, удовлетворенно бурчал себе под нос: «Эге ж, эге ж…» Павел Фомич в глубоком раздумье о сыновьях-фронтовиках теребил свой рыжий ус. Фекла Макаровна, взглядывая то на Федора, то на Григория, сравнивала братьев. Федор для нее – все такой же слабохарактерный, поющий, человек не у дел. Григорий – значительный, серьезный. Только вот почему этот серьезный и значительный человек все еще примеряется к жизни, а не обзаводится семьей? Или это все Юлия? И Фекла Макаровна с нескрываемой досадой уставилась на Юлию. «И что в ней? Пичужка какая-то. Глядеть – тихая да молчаливая, А вот в тихих да молчаливых и сидят все черти. Такая к нашему дому не подойдет. Катерина – та куда виднее. Что телом, что бровью, что проворством