Читать книгу - "Николай II - Анри Труайя"

Будучи в курсе споров, Николай, сдерживая свою злость – надо отдать ему должное! – решил следить за тем, что же будет дальше. А далее в ответ на словесное возбуждение в Думе усилились волнения и в городе, и на селе: покушения на представителей администрации, погром в Белостоке, мятеж в 1-м батальоне Преображенского полка… Каждое из этих событий отзывалось эхом в Таврическом дворце, где словесный поток не прекращал литься ни днем, ни ночью. На каждом заседании обсуждали в среднем по пяти запросов, и ни один министр не отвечал на них. Тех же, кто пытался это делать, освистывали, и он больше не отваживался. «Дума бурлит, – пишет Морис Бомпар Леону Буржуа, – скажу точнее, варится в собственном соку. Страсти мало-помалу обостряются, и самые неистовые с каждым днем усиливают свои позиции. Умеренные, составляющие подавляющее большинство, уклоняются; они все жалуются на слепоту правительства, но… опустив голову и с беспокойством в сердце, оставляют поле экстремистским партиям».

Вот так, с грехом пополам, заведомо зная, что не будут услышаны, депутаты продолжали работать. Так, они единодушно проголосовали за отмену смертной казни. Но более всего их волновала аграрная программа, ввиду того что крестьяне напутствовали их как можно скорее решить земельный вопрос. Кадеты выдвинули проект принудительного отчуждения лишь земель, сдаваемых в аренду, в то время как «трудовики» предлагали отчуждение, и притом безвозмездное, всех частновладельческих земель.

Решив опередить Думу, 20 июня Горемыкин публикует в «Правительственном вестнике» официальное коммюнике, которое в принципе отвергает экспроприацию земель. В ответ на это Дума обращается непосредственно к населению с заявлением, что она «от принудительного отчуждения частновладельческих земель не отступит, отклоняя все предложения, с этим не согласованные». Это обращение было принято всего лишь 124 голосами кадетов (при 53 против и 101 воздержавшемся). Но, даже несмотря на столь скромный результат, показанный при голосовании, Дума дала самодержцу понять, что она неподконтрольна. Дерзкий вызов, брошенный депутатами, был с энтузиазмом встречен во Франции и в Англии. Находясь в непосредственной близости от эпицентра событий, Морис Бомпар дает трезвый анализ непоследовательности дебатов российских парламентариев. «Кадеты, – пишет он, – доктринеры, чтобы не сказать визионеры, которые грезят одним махом водворить в России конституционный режим, тогда как нам понадобился целый век и несколько революций, чтобы он прижился у нас. А между тем Россия менее подготовлена для этого, чем любая из западных наций, вступавших на этот путь… Кадеты игнорируют то обстоятельство, что политика есть искусство возможного. Вместо того, чтобы удовлетвориться на данном этапе либеральными реформами, реальными ценностями, дарованными в принципе октябрьским манифестом, они неколебимо придерживаются школьных теорий, от которых они ни за что не захотят отступиться и которые приведут их к потере всего».

Некоторые министры уже предлагали царю по-простому вчистую распустить Думу. Царь еще колебался. По его инициативе начались переговоры с самыми умеренными представителями кадетов. Возникла мысль о правительственной комбинации, объединяющей Муромцева и Милюкова. Но оба продемонстрировали такую непреклонность, что царь решился на крайний шаг. «Теперь у меня нет более никаких колебаний, – заявил он Коковцеву, – да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказываться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну».^[142] Согласно его приказу правительство принимает решение о роспуске Думы. Поскольку Горемыкин никак не решался на этот рискованный шаг, экзекуция была поручена Столыпину, призванному председательствовать в Государственном совете. Этот последний предпринял военные меры предосторожности во всей империи. Дата роспуска держалась в строжайшем секрете; но в городе ходили слухи об этом как о чем-то предрешенном. В момент откровенности Николай поведал Коковцеву: «Бог знает что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту… Я не раз говорил Горемыкину, что вопрос идет просто об уничтожении монархии… Во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как будто власть – не моя… Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что я не нужен и меня нужно заменить кем-то другим… Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной бороться и лучше погибнуть, чем без сопротивления сдать власть тем, кто протягивает к ней свои руки».^[143]

… Явившись поутру к Таврическому дворцу 9 июля 1906 года, депутаты нашли двери закрытыми и под охраной часовых. Соседние улицы патрулировались войсками и полицейскими силами с целью предотвращения бунта. В тот же день газеты опубликовали коммюнике, возвещавшее о роспуске Думы без указания даты новых выборов. «Свершилось! – не скрывая радости, записал государь в свою тетрадку. – Дума сегодня закрыта. За завтраком после обедни заметны были у многих вытянувшиеся лица. Днем составлялся и переписывался манифест на завтра. Подписал его около 6 час. Погода была отличная… Катался на байдарке».

Между тем уже 9 июля многие члены Думы – кадеты, «трудовики», социал-демократы, – приведенные в отчаяние царским манифестом, выехали в Выборг (находившийся на территории Финляндии и потому вне пределов досягаемости русской полиции) для обсуждения вопросов, что же делать дальше. Поздно вечером в этот же день бывшие члены Думы собрались в гостинице «Бельведер» – приехало до 190 человек, на следующий день к ним присоединились вновь прибывшие, 10 июля было издано воззвание, призывавшее народ к пассивному сопротивлению:^[144] ни копейки налогов в казну, ни одного рекрута в армию, не подписываться на займы, заключенные правительством в период конфликта! Такого рода акция думцев не имела под собою легальной почвы, тогда как роспуск Думы явился актом вполне законным. Говоря об этом отчаянном шаге депутатов, Столыпин бросил: «Это буффонада!» Он запретил публикацию и распространение выборгского манифеста, но это не остановило подписавшихся. Несколько позже участвовавшие в составлении воззвания были привлечены к суду, который состоялся почти через полтора года – 12–18 декабря, 1907 г. Он поступил с ослушниками круто.^[145] В стране же отчаянный клич «выборжцев», как их стали называть, не произвел никакого отзыва, возмущались только политики. Такая осечка противников режима побудила Столыпина к решительным и брутальным действиям, чтобы закрепить свой успех. Выходец из благонамеренной дворянской семьи, крупный помещик, в прошлом саратовский губернатор, он был, несомненно, консерватором в душе, но не мыслил монархию вне лояльного сотрудничества с народными представителями. Он еще верил в возможность этого старого, патриархального союза царя с народом – если, конечно, выкорчевать с корнем ностальгическую тоску по хаосу. Чтобы водворить спокойствие в умы, он закрыл два десятка прогрессивных газет, запретил публичные собрания, распустил подозрительные ассоциации. Со своей стороны, революционные партии, которые притихли в период работы Государственной думы, вновь перешли к вооруженной борьбе. Военные мятежи вспыхивали в Полтаве, Брест-Литовске, Кронштадте, Свеаборге, на нескольких кораблях и во многих полках. По всей территории империи множились нападения на государственные кассы и частные банки – на языке авторов подобных акций этот род разбоя именовался «экспроприацией».^[146] А уж убийства полицейских, губернаторов, тайных агентов и вовсе не поддавались учету. Среди наиболее высокопоставленных царских слуг, павших жертвой этой широкомасштабной охоты, фигурировали главный военный прокурор Павлов, петербургский градоначальник фон дер Лауниц, генерал Г.А. Мин, командовавший Семеновским полком, подавившим московское восстание, граф А.П. Игнатьев (которого одно время прочили в преемники Витте), самарский губернатор Блок, варшавский генерал-губернатор Вонлярлярский, симбирский губернатор Старынкевич… «Теперь кто едет из Петербурга, – записал 30 мая 1907 года в своем дневнике А.С. Суворин, – берет револьвер, а потом билет. Ходить с револьвером – ведь это значит жить на войне».