Читать книгу - "Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране - Владимир Виноградов"

У каждой революции после громких славных дней, составляющих как бы праздник революции, наступают будни. Революционные будни. И зависят эти будничные дни от того, каков был характер самой революции.

Наступили такие будни и у иранской революции. Проявилась и еще одна истина: революцию делать трудно, но еще труднее удержать взятую с боем власть. Главным вопросом послереволюционных будней в Иране оказался вопрос, куда, к чему идти. В большинстве своем революции делают партии, люди, группы, личности, массы, зная, что они хотят иметь после революции, хотя бы в общем представляя себе контуры того общества, которое должно быть после революции. Собственно говоря, сама-то революция представляет собой лишь способ – насильственный – смены власти.

В Иране в первые месяцы после февраля 1979 года складывалось впечатление обратное: казалось, революцию делали только для того, чтобы смести с трона шаха. И только. А что дальше? На этот счет лозунгов у революции явно не было. Это явилось отражением многослойного характера иранской революции: разнородные силы, объединенные общим лозунгом «долой шаха!», по-разному представляли себе, что же должно быть после революции. А многие, видимо, и вообще над этим не задумывались.

Первым действием тех, кто оказался у руля революции – Хомейни и его окружения, была передача власти в руки либеральной буржуазии, наиболее видным представителем которой оказался Мехди Базарган, близкий к клерикальным кругам, один из деятелей «Национального фронта». Он возглавил временное революционное правительство. Далее были обещания проведения свободных выборов в учредительное собрание, которое должно было выработать новую конституцию страны. Было обещано, что после ее принятия состоятся свободные выборы в парламент, который, исходя из результатов выборов, должен будет сформировать новое правительство. И поскольку все-таки подразумевалось, что Иран станет республикой, где-то в тумане маячили возможные выборы президента страны с еще пока не известными полномочиями – их должна была определить конституция.

Все это, возможно, было бы и так, если у самой либеральной буржуазии были твердые планы на этот счет. А еще точнее, если бы у нее оказалось больше силы и влияния на массы.

Жарким июньским вечером мы были на обеде у шведского посла в честь нового иранского посла в Швеции (а по совместительству и в Дании, Норвегии, Финляндии) Амир-Энтезама, уже успевшего побывать заместителем премьер-министра в первом временном революционном правительстве. С тем чтобы продемонстрировать свое уважение к бывшему коллеге и несогласие с его смещением, на обед к послу пожаловал сам премьер-министр Базарган.

Натянутое стандартное веселье посольского обеда шло своим обычным, нудным чередом. Послы были элегантны, остроумны (так им, во всяком случае, казалось), пытались выведывать тайны друг у друга, поделиться информацией, а главное – получить ее. Базарган ловко, по-светски отшучивался. Это было его первое появление в обществе дипломатов, не считая приема их у себя в кабинете премьер-министра по делам.

Видимо, Базарган не удовлетворил любопытства западных дипломатов, они скоро потеряли к нему интерес. Он сидел один на диванчике – маленький, скромный человечек – в большой, с высоченными потолками гостиной резиденции шведского посла.

Я подошел к Базаргану, попросил разрешения разделить одиночество. Он с охотой пододвинулся, спросил, как дела. Оказалось, что Базарган неплохо говорит по-английски. Официально считалось, что он говорил из иностранных языков только по-французски. Ан нет, с ним довольно сносно можно было говорить и на английском языке.

Базарган высоко оценил тот факт, что советское посольство установило контакт с нелегальным штабом забастовочного движения еще до свершения революции, давая тем самым понять, что оно считает победу революции неизбежной.

Я подтвердил, что действительно дело было так, – ведь в Иране трудились тысячи советских специалистов – и спросил его, не кажется ли ему, что революция в Иране сейчас, после февральского восстания, как бы споткнулась, замялась, находится в каком-то застое. Создается впечатление, что у нее нет планов на дальнейшее.

Базарган живо откликнулся. «Вы правы, – сказал он. – Мы не ожидали такой быстрой победы над шахом, над монархическим режимом. Победа пришла для всех неожиданно быстро. Ее ждали через 6 лет или 6 месяцев, наконец, через 6 недель. Однако все рухнуло слишком быстро, и у нас просто-напросто не оказалось планов переустройства общества…»

Так говорил Базарган, надеявшийся на получение полноты власти буржуазией. «Не оказалось планов переустройства общества…» У части духовенства, которая проявила наибольшую активность во время революции, как впоследствии оказалось, такие планы были. Свои планы. Только Хомейни также встретился с неожиданной активностью широких масс, для него также была неожиданной и быстрой победа революции, и он оказался не готовым выступить тогда открыто со своими планами переустройства иранского общества. Он еще не знал, не взвесил, не измерил, пойдут ли массы за ним после революции к выполнению тех планов, которые у него были. Планы-мечты его всей духовной жизни. Планы установления господства исламских духовных деятелей во всех сферах жизни государства, планы, сводившиеся к единоличному правлению самого высокого духовного авторитета (никого, в то время сравнимого с ним, не было). Так что наше впечатление, как и подавляющего большинства других, о том, что ни у кого не было планов того, что должно быть после революции, было ошибочным. Просто о них мало кто знал. А кто знал, не хотел верить, настолько немыслимыми они казались в наше время – на пороге XXI века. Другие знали, но молчали – боялись раскрыть их раньше времени.