Читать книгу - "Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев"

Какой-то парадокс – четвертая индустриальная держава мира и ничтожная доля капитализации торговых и промышленных компаний (за исключением банков и железных дорог). Похоже, как раз эти цифры и дают некоторым чувствительным академикам ощущение того, что «мы были богатые, процветающие и шли вперед». Но, как утверждает популярный академический учебник по истории, «при всех несомненных достижениях капиталистического хозяйства социальная трансформация общества происходила очень медленно. Деятельность капиталистических компаний затрагивала интересы лишь небольшой социальной группы, включавшей представителей нескольких сотен (выделено В. М.) известнейших купеческих семей, десятки (выделено В. М.) дворянских родов, небольшое число лиц из инженерного корпуса и профессуры. Они составляли основной контингент держателей акций и пополняли ряды членов советов и директоратов фирм».[298]

А современники прямо называли цифры – не более 4,5 тыс. человек «являются хозяевами правительственной машины, а, значит, и главными акционерами гигантских капиталистических имуществ и предприятий, с нею нераздельно связанных».[299]В целом, «по переписи 1897 г., во всей империи жило «доходами с капитала и недвижимого имущества» всего 328,513 чел.».[300]В 1913 году «крупная буржуазия, помещики, высшие чиновники и пр.» составляли 2,5 % населения или 4,1 млн человек.[301]

Как же так? Получается, масштабы капиталистического сектора в Российской империи были до смешного малы.

Если взглянуть на капиталистические отношения с другой стороны, со стороны рынка труда, например, то и тогда картина будет не лучше. Так, в 1899 году помещик и бывший предводитель дворянства А. Плансон, говоря о бедственном положении крестьян, отмечал, что в Западной Европе лишившийся лошади и обедневший крестьянин мог легко найти себе пропитание на фабрике или заводе. У нас же «из 25 русских (т. е. центральных, – В. М.) губерний, только в 3–4 есть фабрики».[302]Допускаем, что после 1899 года, в начале ХХ века, объем капитальных вложений в промышленное производство в связи финансовой реформой С. Ю. Витте заметно вырос, но все равно, разве это капитализм, если к 1914 году им было охвачено 16,3 % населения, и где здесь пережитки – 66,7 %? Видно, темпы роста, от которых «просто дух захватывает», это еще не капитализм, и степень его развития вглубь и вширь не зависит от темпов.

Сегодня считается, что капитализм – это некая абстрактная идея, которая в чистом виде почти нигде не встречается, всегда есть какие-нибудь пережитки предшествующих социальных укладов. Но даже если это и так, то все равно 66,7 % – это совсем не пережитки; абстракцией их тоже не назовешь, это очевидные доминирующие социальные отношения. И, конечно, доминирующие экономические отношения. Получается какой-то парадокс: капиталистический сектор в размере 16,3 % переживал бурный рост, а «пережитки» в размере 66,7 % – прогрессирующий… кризис.

Тот же А. Плансон утверждал, «теперь в коренной России до 32 % крестьян безлошадных (в Рязанской 40 %, в Елецком уезде 38 %)…». Для сравнения отметим, что при Борисе Годунове в начале XVII века и через несколько лет после разгула опричнины на одного крестьянина приходилось 2–3 лошади, а на одно хозяйство в среднем 3–6 лошадей.[303]А к концу XIX века, по словам А. Плансона, Россия могла «похвастаться» еще и немалым количеством «безкоровных (в Елецком уезде 42 %), т. е. нищих, не имеющих ни своего хлеба, ни молока для ребенка и для улучшения своей скудной пищи, а часто повторяющиеся голодовки и бегство в дикие страны от неблагоприятных условий на родине, убивает, губит хотя не моментально, но неизбежно громадное количество крестьян».[304]То есть в лихую годину безвременья и смуты русские крестьяне имели в среднем по пять лошадей на двор, а в условиях капиталистической экономики до 32 % стали безлошадными, а значит, не могли вести собственное хозяйство.

Здравый смысл нам подсказывает, что массовое разорение крестьян совсем не означает автоматическое превращение их в пролетариев, как это происходило в Европе в соответствии с теорией К. Маркса, и как считали большевики, записавшие в своей Программе 1903 года, что в России «капитализм уже стал господствующим способом производства».[305]По нашему мнению, разорение крестьян не означает развития капитализма, это «всего лишь»… разорение крестьян. Причем разорение, которое с самого начала планировалось либеральными авторами крестьянского освобождения как некий заданный алгоритм.

Фокус в том, что крестьяне, делившиеся при Освобождении на государственных, удельных и помещичьих, освобождались на разных условиях. Худшими условиями награждались помещичьи крестьяне – в среднем 3,2 десятины на ревизскую душу (а более 720 тыс. дворовых освобождались вообще без земли), что было в два раза меньше, чем наделы государственных крестьян, и значительно меньше того количества земли, которым помещичьи крестьяне пользовались до Освобождения. Из них 42,6 %, по свидетельству Н. А. Рубакина, «получили наделы недостаточные»,[306]т. е. с них невозможно было прокормиться. Нетрудно заметить связь между этой цифрой и 30–40 % безлошадных и бескоровных, которых тридцать лет спустя после Освобождения А. Плансон назвал нищими. Фактически они стали нищими не потому, что разорились в ходе естественного экономического отбора, в ходе процесса пролетаризации, а в результате того, что их отцы были буквально назначены либеральными реформаторами 1861 года «на должность» пролетариев. Быть нищими стало их сословной повинностью, которая передавалась по наследству.

Были и другие крестьяне, обладавшие излишками земли – 13,9 % бывших помещичьих крестьян «получили наделы выше нормы».[307]И здесь тоже можно заметить некоторую корреляционную зависимость с количеством кулацких хозяйств, составлявших накануне Первой мировой войны 15 %. Похоже, и отцы кулаков получили свое назначение «на должность» капиталистов в момент освобождения крестьянства. Быть сельскими капиталистами стало их сословной повинностью и одновременно правом.