Читать книгу - "Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский"

Отец Викторин получил приглашение на себя и на матушку. На крыльце комендатуры чета Зарецких встретилась с мадам Фивейской.

– Для меня эта дверь в Европу, – в глазах счастливой мадам сверкнули слезы восторга.

А вот батюшку и матушку в этой самой «Европе» окатили ледяным душем.

Еще на лестнице к ним подошел Двоенко и вытаращил глаза, изображая крайнее удивление:

– Поп – толоконный лоб! Ты же партизан! Твой праздник под елкой. – И, развернувшись, спросил стоявшего на верхней ступеньке Дмитрия Иванова: – Я ошибаюсь или как, по-твоему?

Митька ухмыльнулся и буравил отца Викторина злыми пьяными глазами. Он был в штатском, костюм из бостона, очень дорогой костюм: ограбил кого-то.

Батюшка остановился пораженный, но Полина Антоновна, не меняясь в лице, толкнула Двоенко прочь с дороги и повела супруга наверх, в залу. К ним подскочил Столпин:

– Двоенко – пьяная свинья, матушка! Не обращайте внимания.

В зале стояла огромная елка, красоты изумительной, а потому волшебная.

В зале чету встретили граф и графиня.

– О такой елке я грезил в детстве! – признался отец Викторин.

– Вы – большой художник! – сказала Полина Антоновна графине. – Я уверена, сколько ни смотри на вашу елку, всякий раз будет новое, счастливое открытие.

– Вы думаете, что я наряжала красавицу? – улыбнулась графиня Магда.

– Ну конечно, вы! В вас та же тайна.

– Благодарю! – Графиня растрогалась, а батюшка, когда отошли от хозяев, удивился:

– Мать, ты будто всю жизнь на приемы ходишь!

– У графьев – впервой.

– А что с Двоенко-то делать? Жуткий человек.

Полина Антоновна глянула на батюшку сердито:

– Сносить безобразия перестать! Обязательно расскажи Бенкендорфу о выходке негодяя против тебя. И надо подготовить женщин, чтоб пожаловались на Двоенко и тоже самому коменданту.

Торжество начали речью Айзенгута.

Грядущий 1942 год начальник тайной полиции назвал годом победы германского оружия. Многие, собравшиеся в зале комендатуры, знали: фюрер отстранил от командования 40 фельдмаршалов и генералов: фон Бока, Рунштедта, Гудериана, а генерал-фельдмаршал Браухич – отправлен в отставку. И самое секретное знали: 7 декабря Красная армия освободила на Рязанщине город Михайлов, 9-11 декабря – города Венев, Сталиногорск[12], Епифань. 14 декабря вернула России Ясную Поляну, 15-го – Клин, 16-го – Калинин. 20 декабря овладела Волоколамском. Бои шли за Калугу, за Наро-Фоминск. И Айзенгут признал: жестокие морозы вывели из строя технику, войска пришлось от Москвы отвести для перегруппировки. Однако стабилизация фронтов налицо, а успех нового наступления обеспечат десять свежих дивизий, прибывших из Франции. Речь Айзенгут закончил с пафосом:

– Все, кто празднует с нами Рождество в этом зале, люди дальновидные, Германия и фюрер ценят верность и готовность к подвигу. Победителей ожидает жизнь ради великих целей, ради обновления мира.

Был дан концерт, пела певица из Берлина, показывал фокусы русский артист (видимо, пленный), играл на скрипке немецкий солдат-артиллерист, а венчал программу канкан в исполнении женщин офицерского борделя, причем не все участницы кордебалета имели нижнее белье.

– На войне для мужчин такая утеха простительна, – сказала графиня отцу Викторину.

– Русские женщины, дайте только срок, затмят француженок! – Бенкендорф танцем остался доволен и пригласил отца Викторина и матушку в отдельный кабинет.

Подали торт, ликер и настоящий, с чудесным запахом, кофе. Бенкендорф был задумчив и говорил с опасной откровенностью:

– Легкие победы, отец Викторин, испарились. Мы били комиссаров, а теперь перед самой могучей армией земного шара – великий русский народ. Совсем другая война. У нас это понимают немногие. – Граф поднял рюмочку с ликером, пригубил. – Отец Викторин, хочу просить вас. Проповеди ваши привлекают многих. Внушайте прихожанам мысль – беречься от противодействия германским вооруженным силам. Война ожесточает солдат, ибо партизаны наглеют. Вспышка гнева – и человека нет. Что вы скажете вот об этом?

Бенкендорф положил перед отцом Викторином листовку:

– Листовка типографская. Такой техникой располагают партизаны. А это? Посмотрите, каллиграфия! Красиво, качественно.

Рядом с напечатанной листовкой легла рукописная.

– Граф! Александр Александрович! Россия забыла святых, ее наказание – Сталин. В стране Сталина даже героев помнить долго – опасно. Вы видели школьные учебники? Целые страницы залиты чернилами. Маршалы, герои Гражданской войны, превратились во врагов народа… Эта листовка – чистой воды ребячество. Кто-то покрасовался перед своими друзьями.

– Согласен. Но за ребячество будут вешать. Я этого не хочу в моем городе. И вы, я уверен, такого не можете желать.

Графиня всплеснула руками:

– Господа! Рождество! Праздник надежд. Вера в Божественное чудо. Граф, скажите о чудесном нашим друзьям. О чем вы мечтаете?

Бенкендорф снова приложился к рюмочке.

– О Пушкине, милая моя Магда. Если есть Бенкендорф, должен быть и Пушкин… Без Третьего отделения Россия не имела бы того Пушкина, которого чтят как гения. И вам, и мне, и фюреру, отец Викторин, нужна новая Россия. Для нового, преображенного мира потребны гении. Люди высочайших достоинств и способностей. Именно такие люди будут востребованы новой землей.

– Новая Земля у нас уже есть, – сказал отец Викторин.

– Ах, этот остров! Самоеды! – Граф засмеялся, допил свою рюмочку.

– У самоедов дарования особые. У Ивана Грозного был целый двор самоедов. Они предсказывали царю будущее.

Магда решительно чокнулась с Полиной Антоновной, выпила свою рюмку и распорядилась:

– Граф, наполните опустевшее. А вы, отец Викторин, прочитайте стихи.

Прочитал:

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

– Замечательные стихи! – одобрил Бенкендорф. – Это кто?

– Тютчев.

– Ах, Тютчев! Времена опять же пушкинские. Я знаю, вы хорошо рисуете, отец Викторин, а стихи вы сочиняли?

– Семинаристом.

– А есть ли хорошие поэты среди советских? – спросила Магда.

– Советская поэзия – еврейская! – поморщился Бенкендорф.

– Советская поэзия многонациональная, – возразил батюшка. – Ну, вот такой поэт.

Не для того ль, чтоб средь зимы

Глазами злыми, пригорюнясь,