Читать книгу - "Сокровище альбигойцев - Морис Магр"

Кардинал, облаченный в архиепископский омофор и явно стремившийся выглядеть еще более величественно, вошел последним. Я даже решил, что это Папа. Он казался на удивление молодым. Из прозвучавших в толпе голосов я узнал, что это декан кардиналов, но подумал, что это шутка. Однако и в самом деле это был кардинал Остии, руководивший обрядом помазания Пап после их избрания и носивший звание декана вне зависимости от своего возраста.

Граф Тулузский упал на колени перед алтарем. Он делал вид, что страстно молится. Я видел его спину и догадывался, как ему было страшно. Но провидение хранило его, ибо, стоило ему обернуться и увидеть кардинала Остии, он, без сомнения, принял бы его за Папу и бросился бы перед ним на колени.

Внезапно повеяло непонятно откуда взявшимся ветром, пригнавшим волну тишины, разлившейся по всему собору и повергнувшей в оцепенение зрителей. Из двери, откуда выходили кардиналы, стремительным шагом вырвался какой-то монах и, к моему великому изумлению, направился ко мне. На нем было простое белое платье, а откинутая назад короткая пелерина облепила шею, словно он шел, преодолевая силу невидимого ветра.

Внезапно кровь моя заледенела. Голову монаха украшал венец из перьев павлина. Я вспомнил, как мне рассказывали, что во время церемоний Папа вместо драгоценной тиары надевает венец из павлиньих перьев: множество глаз на этих перьях символизируют папский взор, направленный во все стороны сразу, чтобы не проглядеть зарождение ереси. Значит, ко мне направлялся сам Папа.

Получается, Папа знал, что я здесь, и целью его был именно я, собственной персоной. Пока он пристально разглядывал мою особу своим проницательным взором, у меня было время подумать, каким загадочным образом он сумел распознать убийцу своего легата. Я отметил его умный взгляд, весь его облик был преисполнен энергии и благородства. А Папа все смотрел на меня глазами павлиньих перьев своего венца. Передо мной успели промелькнуть видения винтовых лестниц, ведущих в подземные темницы, и блестящей стали анатомических ножей в руках рассекающих тела палачей. Я даже нашел время препоручить себя Господу.

Но Папа отвел взор. Он сотворил крестное знамение и, приподняв руку, тремя пальцами благословил меня.

И я понял, что он благословлял не Дальмаса Рокмора, а ту дурно пахнущую, гримасничающую суверенную толпу за моей спиной, которой он был обязан льстить и которую был вынужден благословлять. Прежде чем изумление мое прошло, он быстрым шагом пересек церковь, взял за плечи графа Тулузского, поднял его с колен и расцеловал в обе щеки, называя своим дорогим сыном.

Приподняв руку с зажатым в ней пергаментом, я помахал свитком, напоминая своему господину, что эта бумага ему скоро понадобится. Думал, граф подзовет меня, но он этого не сделал. Исполнившись уверенности, он непринужденно беседовал с Папой, говорил много, и голос его звучал все более уверенно. Я стоял довольно далеко от них, и до меня долетали только отдельные слова, на основании которых можно было догадаться о смысле сказанного. Но одно имя обрело в устах Иннокентия III неожиданную звучность, оно постоянно долетало до моих ушей. Это было имя Пьера де Кастельно. Значит, злой человек, убитый мною из-за сотворенного им зла, умер только в физическом своем обличье. Для этого Папы, для этих кардиналов, для великой церковной секты, грозным защитником которой он был, он жил по-прежнему. Жил еще более активной жизнью и творил куда большее зло, нежели то, которое причинял во плоти. Это в его честь принесли в жертву город Безье, вырезав всех жителей без разбора, это в память о нем Симон де Монфор чинил разбой и грабеж на окситанских землях, это его имя раздраженным голосом повторял Иннокентий III, обращаясь к графу Тулузскому, стоявшему на коленях на каменном полу в позе кающегося.

На утопавшем в утренних сумерках берегу Роны я сразил всего лишь видимость, не сумев поразить истинную причину зла. Своим надменным желанием покарать я только преумножил зло. Причина была не в видимой форме, а в духе, а дух остался вне моей досягаемости. Пьер де Кастельно не переставал терзать, убивать и под предлогом борьбы с ересью выкапывать мертвых, уже не способных оказать сопротивление. В эту минуту мне даже показалось, что он стоит справа от Иннокентия. Смятение в душе моей достигло предела. Вспомнил, что испарения, из которых сотканы умершие, рассеиваются от прикосновения стали, и если бы у меня был меч, я бы наверняка бросился вперед и проткнул зловещий морок.

Теперь я слышал, как громко, с притворной дрожью в голосе, исповедуется граф Тулузский. Он говорил, что сделал все возможное для поимки убийцы Пьера де Кастельно, что он был добрым христианином, любил Церковь и всей отпущенной ему властью защищал ее. Благородное лицо Иннокентия полнилось лицемерием и снисходительностью. Глядя на унижение врага, глаза кардиналов блестели, словно кошачьи зрачки в темноте, и сами они напоминали стаю котов, загнавших добычу в свой кровожадный круг. Я был свидетелем церемонии лжи: граф, мой господин, лгал. Он ненавидел римскую Церковь за ее наглую тиранию, за ее ненасытную жажду богатства, за беды, которыми она ему грозила. Он привечал еретиков и уговорил одного из совершенных дать клятву, что в час смерти графа совершенный даст ему консоламент[15]. Он перечислял незначительные проступки, обходя молчанием грабежи аббатств, и в частности аббатства Сен-Жиль, о чем, впрочем, знали все. Папа Иннокентий также лгал. Он простер свою руку над головой графа Тулузского, словно намеревался стереть его в порошок, и дал ему отпущение. Но это было ложное прощение. Лживыми были и обещания, которые он сейчас ему давал. Он обещал вернуть ему земли, захваченные крестоносцами, а сам только что бесповоротно отдал эти земли Симону де Монфору. Накануне он подтвердил этот дар посланцам своего легата. А теперь, называя графа Раймона своим дорогим сыном, думал о Тулузе, царице Юга, очаге ереси, и спрашивал себя, каким хитроумным способом можно отобрать ее у законного сеньора, чья макушка сейчас находится у него под ладонью.

В пустом пространстве под куполом собора я увидел красивейший город, где жил мой народ, красный пояс его крепостных стен, крылья его колоколов, дымные очаги его домов, сияние его вечной души. Но это видение длилось не более секунды — серые тучи заволокли его со всех сторон. Сквозь тучи смутно проступал силуэт собора Сен-Сернен, окутанный маревом лжи.

И в эту минуту мне открылась красота истины. Только истина имела значение в этом мире. Избранными были те, кто возносил этот живой меч над мраком, в котором суетились непросветленные души. Я убил Пейре де Кастельно, я должен заявить об этом поступке, претерпеть за него наказание, воздеть к солнцу руки, пролившие кровь. Меня охватила какая-то необычайная веселость — такую испытываешь на вершине горы, когда перед тобой открывается беспредельная даль горизонта. Я шагнул вперед, набрал в грудь побольше воздуха и как можно громче крикнул:

— Это я убил Пейре де Кастельно!

Но под пятью сводами приделов собора Святого Иоанна голос мой услышан не был. Ибо вокруг меня взметнулся дикий рев, меня толкнули, я упал, а сверху на меня обрушился дождь из золотых монет.