Читать книгу - "Утро Московии - Василий Лебедев"

Осторожный политик и хитрый царедворец, Трубецкой был один из тех, кто смог не только выплыть из крутого жизненного круговорота Смутного времени, но и умел предугадывать внутридворцовые потрясения и приближение внешних гроз. Он же одним из первых выговорил при избрании Михаила на царство знаменитую тайную «запись», по которой царь лишался права проливать кровь родовитых людей без согласия Думы. Правда, он же одним из первых и понял, что «запись» та с каждым днем теряет свою силу и значение, что, возможно, недалек тот день, когда молодой медведь наберет силу и, вспомнив деяния своего родственника, Ивана Грозного, окриком да секирой приведет Русь к слепому повиновению, расплодит доносчиков да лизоблюдов. А сейчас, пока молод да духом не окреп, пример ему отец подает. Когда это было, чтобы патриарх оставался после думного сидения и выносил приговор, вместо того чтобы молебствовать в соборе! Он не только остается, но и боярское помыслие держит, во все дела суется, по многу раз на день царя заменяет, вторым государем пролыгается! Вот и сейчас насупился, а в глазах так и проступает безумство Грозного кровожадное, его лихая опальчивость – вот-вот сорвется с губ простое слово…

– В чем, Трубецкой, твоя мешкота[145]есть? – нетерпеливо возвысил голос Филарет.

– Необычной[146]я в сих делах человек, – вкрадчиво, со смирением начал Трубецкой. – Одначе мыслится мне, что воеводским неисправлением поднялась та гиль на Устюге Великом.

– Ты мыслиши на воеводу Измайлова поклепати, коему едва голову сохранити пришлося? – грозно насупился Филарет.

Он не забыл то памятное утро – утро возвращения его на Русь из польского плена. Вспомнил, как Измайлов встречал его вместе с другими послами, как речь молвил, гладко да пословно, с превеликим почтением, хотя Филарет тогда еще не был патриархом и прозывался по рождению Федором.

– Нет, не поклепать на воеводу Измайлова похощет душа моя, – тотчас перестроился Трубецкой.

– Тогда чего?

– Ныне надобно уведомити Думу: не напутал ли тот воевода, не вздумал ли, как повелось исстари и как приговорено ныне, встать на Великом Устюге на покормление, как то уложено было при Иване Васильевиче Грозном и ране его, при великих князьях московских. Не забыл ли воевода, что он поверстан жалованьем царевым да, сверх того, он нажить там может богатство ежегодь. А промышленной ли он человек для казны государевой? – спросил Трубецкой Соковнина.

На этот вопрос думному дьяку было что ответить.

– Истинно, промышленной! – заверил он Думу. – Судите сами: ныне принят был воеводой Измайловым на Устюге Великом в таможенные и кабацкие головы московский человек Михайло Смывалов. Году не прошло, а они уж подняли вдвое, аже втрое таможенные пошлины – вот немцы-то и забегали с часами!

– А таможенная уставная грамота для кого писана? – спросил Морозов. – В ней сказано, сколько пошлин и с каких товаров брати, а ежели волю...

– Не вставай на пути государевых денег! – оборвал Морозова Филарет.

– Но что пошлины! – махнул рукой Соковнин, радуясь, что его, ныне опального, слушают Дума и патриарх со вниманием. Он шагнул вперед и продолжал: – Одних кабацких денег стало стекаться в государеву казну в разы больше! Когда это бывало? Никогда! А еще, отписывал мне Измайлов, придумали да и завели они с кабацким головою Смываловым новые, невиданные кабаки – гуляй-кабаки.

– А это что такое? – заинтересовался Филарет.

– Пока, государь, неведомо, но доход казне надобно ждати превеликой.

– А не от бражничанья ли та гиль поднялась? – не унимался Морозов. – Не те ли кабаки повинны в гили с забойством да пожогным делом?

Тут Трубецкой в ту же дудку свистнул:

– Да и не посульник ли Измайлов ненароком? И не с того ли его промыслу…

– Не о том слово молвиши! – снова оборвал Трубецкого Филарет. – Говорити надобно, как привести к покою тот город с людом посадским и уездным да какую посылку[147]отписать воеводе. О том и слово молви!

– Коль такое забойство, пожогное дело и прочая гиль учинилась, то надобно изловити и повесити всех воров, а не то плахе предати, – предложил Трубецкой.

– Истинные слова! – встрял Соковнин. – Измайлов испрашивает на то благословения у государя: на Москву-де всех везти али кого там казнити?

– А Трубецкой чего помыслит? – спросил Филарет, не желавший его отпускать.

– А то и мыслю, что воров тех надобно на Москву везти и казнити на Козьем болоте, как повелось исстари.

– А кого не изловили? – поднялся решительно Иван Романов с края лавки, примыкавшей к цареву трону. Все думали, что он начнет выспрашивать, но боярин лишь размял ноги и снова сел. – Кого не изловили, спрашиваю?

– А кого не изловили… – Трубецкой на некоторое время задумался. – Кого не изловили, у тех воров побрати и посадити в крепость отцов и жен и держати там, дондеже[148]тех воров лютых не изловят ал и они сами, жалеючи своих, не объявятся головою. А как станут те заарестованные жены и отцы молчати, то велеть их пытати накрепко вместе с пойманными ворами, дабы языки развязали и сказывали, кто с ними еще был в дружбе. А пытавши, потом на очной ставке с другими ворами расспросити, а потом внове в тюрьму вкинути и держати их тамотки в колодах, дондеже остатних воров не отыщут. А как воров всех отыщут, то надобно листы верные составити на них: кто по какому умышлению гилевал, а потом, наказав приказу Соковнина, всех больших воров-зачинщиков на Москву напровадити, а остатних на Устюге Великом казнити. Вот мое слово!

Трубецкой сел, опростал рукава, достал подол богатой ферязи[149]и устало высморкался в зеленую подкладку парадной одежды.

– Кто еще думу думает?

Поднялся кравчий[150]царя, Салтыков. Филарет недолюбливал Салтыковых за то, что они расправились с невестой царя, и это чувствовал кравчий. В отсутствие царя он говорил коротко и тихо:

– А еще надобно напровадити в Устюг Великий отряд с ружьем и конями да с большим воеводой походным, дабы Измайлову нетяжко было на посаде и по уезду страх наводити.

– И кого послати туда?

– Вестимо кого! Нового в боярстве человека, князя Митрея Михайловича Пожарского!