Читать книгу - "Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко"

Хмырь кивнул головой.

– А теперь иди!

В дверь землянки постучали. Алёна спала чутко и, заслыша стук, вскинулась.

– Кто там?

– Это я, Федор! – послышалось за дверью.

– Погоди, я сейчас.

Алёна быстро встала, наглухо завернулась в длинный суконный плащ и, ощупью отыскав огниво и трут, засветила лучину.

– Входи! – громко произнесла она и, придерживая одной рукой плащ, а другой засовывая лучину в светец, оглянулась на скрип открываемой двери.

В дверном проеме, освещенный лунным светом, стоял мужчина, но это был не Федор. Сидоров был ниже ростом и кряжистее. Этот же был выше ростом и стройнее.

– Кто ты? – требовательно спросила Алёна.

Незнакомец сделал несколько шагов к ней и остановился.

– Кто же ты?

Ночной гость молчал.

Страха не было. Кругом были свои. А этот, если бы пришел с темными мыслями, то мог войти тихо, не стучась. Считая, что в стане ей ничто не грозит, Алёна не запирала на ночь дверь на засов, да и у входа всегда кто-нибудь бодрствовал из охраны.

«Кто же это? – недоумевала Алёна. – Чужого не допустили бы к землянке, да и Федор не привел бы кого не след, значит, это кто-то из своих. Но кто?

Она засветила от лучины свечу и подошла к незнакомцу.

Освещенные колеблющимся светом свечи на Алёну из темноты глянули знакомые до боли сияющие глаза.

– Поляк! – воскликнула Алёна. Сердце защемило, забилось как у пойманной в сети пичужки. – Вернулся!

Она прильнула к нему, уткнулась лицом в грудь.

– Я знала, что ты придешь. Ждала… и вот ты вернулся, – шептала она. Слезы радости застилали глаза. Она их торопливо смахивала рукой и тихо, сквозь слезы смеялась. – Как я тосковала по тебе, любый мой, ты только бы знал, сколь слез пролила ожидаючи. Иссохла вся, – шептала Алёна. – О тебе думами извелась… Но что же ты молчишь? Не рад совсем. Скажи же что-нибудь.

– Я с Федором приехал, – тихо ответил Поляк. – Он позвал, я и приехал.

– Как? – отстранилась от него Алёна. – Как – с Федором? – И вдруг до нее дошел смысл его слов. Она застонала и безвольно опустилась на скамью.

– А я-то думала…

Поляк бросился перед ней на колени и, схватив ее руки своими горячими ладонями, с жаром зашептал:

– Только ты. Для тебя одной живу. Думать ни о чем не могу, кроме как о тебе. Как рана ты ноющая в теле моем… – от нахлынувшего волнения он задохнулся. – В Москву поеду, все сполню! Про письмо мне Федор поведал. Отвезу!

– Загинешь ведь на Москве, – со стоном прошептала Алёна. – Чует мое сердце, что не видеться нам боле.

– Чего ты, глупая, меня заживо хоронишь, – поглаживая ее руку, прошептал Поляк. – Вернусь! Обязательно вернусь! К тебе!..

Дверь скрипнула, и в землянку бочком протиснулся Федор. Увидев заплаканную Алёну, а перед ней стоящего на коленях Поляка, он было повернул обратно, но его окликнули:

– Останься, не помеха.

Алёна встала, утерла уголком платка заплаканное лицо и, подойдя к Федору Сидорову, уже спокойным голосом сказала:

– Так вот ты мне кого удружил в посыльщики.

– Что, плох? – удивился Федор. – И умом, и статью вышел, и воин знатный – рубится саблей так, что никому супротив него не устоять.

– Да нет, посыльщик хорош, – согласилась Алёна и вздохнула: – Жаль такого на смерть посылать.

– Зачем на смерть? Мы ему в Нижнем такую подорожную выправим, аж до самой Москвы доскачет без остановки, а в Москве тоже знакомцев немало – помогут. Денег дадим сколь захочет, да у него и своих достанет. И не один он в путь-дороженьку наряжается: Андрюшка-скоморох с ним, Митяй. Ты не горюй, возвернется он, – заверил Федор Алёну. – Поляк – мужик удачливый. Горячий, рисковый, поэтому и удачливый.

Алёна молча покачивала головой в такт словам Федора, соглашаясь.

– Дай-то Бог!

Иринка вихрем влетела в землянку, закружила, растормошила Алёну и со смехом повалила ее на лавку.

– Иринка? Ты? Откуда? Дай хоч я на тебя погляжу.

Но Иринка целовала ее в щеки, лоб, плечо, прижималась к ней, крепко обнимая, смеясь и пересыпая словами:

– Здравствуй, радость моя, монахиня моя милая, Алёна свет-Ивановна, здравствуй!

Наконец, устав, она успокоилась и только тогда отстранилась от Алёны.

– Ну как? – поводя плечами, спросила она. – Не подурнела?

– Что ты, Иринушка! – всплеснула руками Алёна. – Хорошеешь день ото дня. Вот те крест, писана красавица!

И правда, замужество Ирине пошло на пользу, придало ей прелести: девичья угловатость исчезла, плечи округлились, появилась плавность в движениях; груди, налившись живительным соком, буквально рвались из белой, вышитой по шейному вырезу полотняной рубахи, обозначив соски проступавшими через материю влажными пятнами; живот и бедра округлились, но это не портило, а наоборот: вся ее фигура налилась женственностью и силой.

Алёна отметила перемены, произошедшие с Иринкой со дня последней их встречи, и, улыбнувшись, сказала:

– А бесенята в глазах так и бегают, – и, обняв Ирину, спросила: – Ну, как живешь-то?

Иринка, вдруг зардевшись и опустив глаза, ответила:

– Хорошо! Так хорошо, сестрица, что перед людьми неудобно. Кругом горе, а я в радости живу. Сын ведь у меня, Егорушка. Четвертый месяц пошел ему.

– Как же ты его одного оставила? – встревожилась Алёна. – Сдурела совсем, уморишь мальца голодом.

– Да здесь он, недалече. В Кадоме. Я как про тебя прослышала, так сразу и собралась. Мотя было заупрямился, но я, ты же меня знаешь, уломала его. Самому-то ему ехать в стан опасно: товарищи по ватаге коли увидят, да признают – смолчат, а ну кто чужой узнает да донесет. Беда тогда. Князья да бояре озлобились, никого не щадят. Арзамасский осадной голова Федор Нечаев было начал Мотю донимать расспросами: где был, что делал? Хотел уже в тюрьму засадить, насилу откупился Мотя – сорок рублей серебром положил.

– Большие деньги, – отметила непроизвольно Алёна.

– Да, немалые, – согласилась Иринка. – Мотя к купцу Пафнутию Михайловичу Зуброву в дело вошел, свои деньги теперь имеем. Да все ему неймется. Уйду, говорит, в ватагу, нет сил в лавке торговать, когда мои братья кровь проливают. Мать ему и так и этак толкует, а он заладил свое: уйду, и все тут. Ой! – спохватилась Иринка. – Чего это я все о себе да о себе. Ты-то как?

– А что я, с седла не слезаю, – вздохнула Алёна. – Мужиков-то вон сколь, со всеми управиться надобно, всяко дело до ума довести.

– Умаялась, должно?

– Не без того. Да, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вот и я так: взялась не за свое дело, хоч и тяжело, а помалкиваю. Бывает, так в седле за день навертишься, разламывает все тело напрочь, все косточки в теле отзываются.