Читать книгу - "Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус"

Предчувствие его не обмануло. В конюшенной конторе выкопали старое дело, из которого усматривалось, что два года назад из этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынского, Василью Кубанцу, на "партикулярная нужды" его господина. Тотчас последовал указ об аресте Кубанца. Подвергнутый начальником канцелярии тайных розыскных дел, генералом Ушаковым, "пристрастному допросу", калмык поведал о таинственных собраниех в доме Волынского, с целью будто бы ниспровержение престола, а кстати наплел на своего блогодетеля и всевозможные другие провинности, начиная с того времени, когда тот был еще губернатором в Астрахани, где обирал будто бы и правого, и виноватого, похитил даже будто бы из монастыря дрогоценную ризу, украшенную жемчугом и самоцветными каменьями, стоимостью свыше 100 тысяч рублей. Этих голословных показаний выкреста-татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы обявить Волынскому и остальным «зоговорщикам» домашний арест и нарядить над ними следственную коммиссию. Едва только успел Артемий Петрович сжечь в камине наиболее компрометирующие бумаги, как к нему нагрянули чины от "заплечного мастера" (как называли тогда лютого генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслед затем начались допросы Волынского и его сообщников, а 18-го апреля домашний арест был распространен и на всех его домочадцев. Возвратясь опять под вечер с такого допроса (разумеется, под конвоем), он позвал к себе Самсонова.

— Ну, Григорий, — обявил он, — нам придется с тобой распроститься и, думаю, уж навсегда.

— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнул Самсонов. — Чем я это заслужил?..

— Напротив, — отвечал Артемий Петрович: — тобой я как нельзя более доволен и потому не хотел бы губить тебя вместе с собой. Покамест ты ничем еще не опорочен, а я (он мрачно усмехнулся), я — государственный преступник! Но и тебя, совсем уж безвинного, мои злодеи могут притянуть к ответу: ведь последняя моя докладная записка государыне перебелена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывал. Я отвечал, что сам. Мне, понятно, не поверили: мой почерк им слишком хорошо известен.

— Но они должны же понимать, что вы хотели одного добра…

— Видит Бог, что так, да не задалось! Им-то разве нужно добро? Злой человек — враг добра. Им надо было утопить меня в болоте — и утопят; сам себя за чуб уже не вытащишь! Теперь мне осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молод, и путь в тебе, я чаю, будет. Посему тебе надо спасаться, и теперь же.

Глаза Самсонова наполнились слезами.

— Нет, Артемий Петрович, — сказал он:- простите, что я прямо вас так называю, — в беде я вас уже не покину; пусть они делают со мной тоже, что хотят…

— Эх, милый ты человек! Мне-то ты этим ведь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмут в застенок, а из застенка одна дорога — под топор.

Волоса y Самсонова от ужаса шевельнулись на голове.

— Да быть этого не может! — в отчаяньи вскричал он. — Ведь государыня же знает, как вы ей преданы…

— Жалует царь, да не жалует псарь. А теперь я и ее величества блогоприетства лишился. Умел я жить — сумею и умереть. Тебе же быть щитом я уже не могу, и оставаться тебе y меня нельзя ни одного часу. Как бы вот тебе только выбраться из дома: y всех выходов караул поставлен.

— Как-нибудь да выберусь, это уж моя забота… — пробормотал со вздохом Самсонов. — Но не могу ли я что сделать, если не для вас самих, то хоть бы для ваших деток? Когда вас (не дай Бог!) уже не станет, кому пещись о сиротках? Не дадите ль вы мне от себя к кому-либо записочку…

— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой-ка, дай пораздумать…

Склонившись головой на руку, Волынский погрузился в думу.

— Да! никого другого в виду нет, — зоговорил он снова. — Самые близкие мне люди все сидят точно так же уж под арестом. За другими единомышленниками моими, я уверен, установлен тоже строгий надзор, да и сами они от тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть в Петербурге один только человек, очень сильный и вне всяких подозрений: это — фельдмаршал граф Миних. Он хоть и из немцев, но не клеврет Бирона и служить русскому престолу верой и правдой. Со мной он всегда тоже ладил, и исполнит, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моих малюток.

Взяв перо и бумагу, Волынский стал писать. Дописав, он вложил записку в конверт, запечатал и отдал Самсонову.

— В письме к фельдмаршалу я кстати помянул и о тебе, - сказал он: — лучшего покровителя тебе не найти; а так как обыска y него, наверно, не будет, то в доме его ты как y Христа за пазухой.

— Премного блогодарен, сударь! Но не во гнев спросить: чем я буду y него? таким же крепостным человеком?

— Пишу я ему, что сам бы дал тебе сейчас вольную, но что это тебе ни к чему бы не послужило: тебя все равно забрали бы в тайную канцелярию и — аминь! Так вот я передаю тебя на собственное его усмотрение: что он порешит с тобой, то и блого. Корыстолюбив он (что греха таить!), зело жаден к деньгам (у кого нет своей слабости!), но не криводушен и справедлив. Сам ты только служи ему так же честно, как мне, - и он тебя, верно, не обидит. Ну, а теперь простимся…

Когда тут Самсонов припал губами к протянутой ему руке, Артемий Петрович наклонился над ним и поцеловал его в голову.

— Дай Бог тебе всякого успеха, а меня не поминай лихом!

Это были последние слова, которые слышал в своей жизни Самсонов из уст великого патриота, заранее уже обреченного на позорную смерть.

VII. Скачка с препятствиеми

В настоящее еще время существует в самом близком соседстве от Невского проспекта Волынский переулок названный так при Анн иоанновне по ее первом министре. Проходит этот переулок, параллельно Невскому, от реки Мойки до большой Конюшенной, и все пространство по правую его сторону принадлежало некогда Артемию Петровичу Волынскому. Главное здание, в котором жил сам Волынский, выходило на Конюшенную; надворные же строение тянулись до самой Мойки; причем незанятые постройками промежутки вдоль переулка отделялись от него высоким досчатым забором. В заборе имелись две калитки; но перед каждой из них во дворе расхаживал часовой с ружьем; а по переулку взад и вперед