Читать книгу - "Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения - Ларри Вульф"

«Афинянин»-парижанин с удивлением отвечал на столь смиренные слова новоявленного скифа: «Чему можно научиться на берегах Запада?» Франция более не страна Мольера и пала столь низко, что восхищается Руссо; если русский и в самом деле ищет просвещения, у него нет — и еще долго не будет — причины возвращаться в Париж. Таким образом, этот литературный прием, описание с точки зрения вымышленного русского, используется, чтобы критиковать французскую культуру.

Однако самой пространной попыткой противопоставить Восточную и Западную Европу, используя этот прием, была повесть Жан-Поля Марата «Польские письма», написанная в 1770-х. Главным образцом для подражания были для него, конечно, «Персидские письма» Монтескье. Лессинг использовал Восточную Европу как альтернативу Востоку в качестве драматического фона для своих произведений, Марат же попытался произвести аналогичную замену, глядя на события глазами не перса, а поляка. Монтескье стал фактически крестным отцом Просвещения, изобретя путешествующего по Франции перса Узбека и критически анализируя общество, религию и цивилизацию во Франции с точки зрения выходца с Востока. Это сочинение оставалось крайне влиятельным, и Марату, чья ненависть к ancien régime была гораздо сильнее, чем у Монтескье, пришлась по душе его формула. Он выдумал поляка, путешествующего по Западной Европе, через Англию, Францию, Голландию и Швейцарию, и наполнил два глубокомысленных тома его далеко не оригинальными наблюдениями, которые были изданы лишь в XX веке в качестве литературного курьеза. Будущий революционер и «друг народа», которому было суждено умереть в собственной ванне в 1793 году, был начинающим философом и ученым-просветителем. В 1773 году он опубликовал двухтомный «Философский опыт о человеке», в 1774-м — «Цепи рабства», а затем посвятил свои силы изучению оптики и электричества, а также изобретению подозрительно чудодейственного лекарства от туберкулеза. Тем не менее интерес к Польше побудил его написать не только «Польские письма», но и романтическую повесть в письмах «Приключения молодого графа Потовского», где действие происходило в Польше. Повесть эта тоже не была опубликована при жизни Марата, но предвосхитила триумфальное вторжение романтических приключений с польским колоритом во французскую литературу 1780-х годов, начавшееся с появлением «Любовных похождений кавалера де Фоблаза» Жан-Батиста Луве дю Кудрэ.

В «Польских письмах» Марат вложил свое недовольство ancien régime в уста польского дворянина по имени Камия, писавшего в Краков своему другу по имени Шава. Поправки в рукописи показывают, что Марат не сразу выбрал имя своему польскому персонажу: до «Камии» он был «Пуски», а еще раньше — «Собески». В именах Камия и Шава чувствуется, конечно, некий неопределенно-восточный колорит, напоминающий татар Зузи и Амру у Лессинга. «Персидские письма» Монтескье включали не только послания из Франции, но и шокирующие публику ответные письма из Персии, повествующие о гареме, который главный герой оставил в Испагане, его женах и евнухах-невольниках. Монтескье был полон энтузиазма, воссоздавая во всех подробностях точку зрения вымышленного мусульманина-перса. Сочинение же Марата почти не содержит писем из Польши; читатель не найдет там ни вестей из дома, ни описания жизни главного героя в Польше, ни деталей, которые отличали бы его точку зрения от точки зрения разочарованного француза эпохи Просвещения, например самого Марата. Марат знал об этом пробеле и вложил в уста Камии формальное оправдание: «Тебя, возможно, удивит, что я не сравниваю нашу страну с другими странами; но я сознательно избегал подобных параллелей. Человек едва ли может быть беспристрастным судьей, когда речь идет о его стране»^[235]. По всей видимости, несколько причин объясняют этот пробел: Марат был плохим писателем; он очень мало знал о Польше; наконец, различие между точками зрения выходцев из Восточной Европы и Европы Западной гораздо сложнее уловить, чем различия между взглядами француза и перса.

Поляк у Марата полностью разделял мнение Западной Европы о собственной цивилизованности и в своем первом письме заявил о намерении «проехать через цивилизованные страны Европы». Что касается Восточной Европы, то фальшивость французской цивилизации он обличал именно с точки зрения «более грубых и невоспитанных народов». Иногда замечания Камии о французах выглядели как пародия на высказывания путешественников по Восточной Европе, например, когда он сожалел, что «народ, столь обласканный во всех отношениях Природой» отличается таким легкомыслием и безнравственностью и что, несмотря на плодородную почву и благоприятный климат, столь многие там пребывают в нищете^[236]. В самом начале своего путешествия Камия отказался от польского платья и отправился к французскому портному, хотя сам же пишет, что французские наряды «смехотворны», особенно потому, что они узкие, «как сбруя». «Какое различие между ними и благородным, свободным платьем поляков!» — восклицал он. В переодетом Камии посторонний наблюдатель, как и читатель его писем, не смог бы узнать поляка.

Отправившись из Франции в Англию и Голландию, Камия окончательно заговорил как француз эпохи Просвещения. Он счел англичан «холодными, скучными, трезвыми» и восхищался лишь их государственным устройством, основанным на «мудром ограничении власти». Он немедленно обнаружил, что англичанин «почитает свою нацию превосходящей любую другую во всем свете», но, немного понаблюдав, решил, что «считать их совершенными существами — странное безумие»^[237]. В Нидерландах Камия заключил, что «голландец обладает отвратительными манерами» и «ничего не знает об удобствах или правилах поведения в обществе». Устами Камии явно говорит французская цивилизация, например, когда он порицает склонность голландцев к коммерции: «Эти люди думают только о деньгах, говорят только о деньгах, любят только деньги»^[238].

Таким образом, для Марата польский персонаж был лишь предлогом, чтобы поставить под сомнение фальшивые ценности западноевропейской культуры, и хотя его «Польские письма» не были опубликованы, столь неудачно использованный им литературный прием привел к появлению одного из излюбленных стереотипов литературы XIX века. После восстания Костюшко в 1794 году и восстаний 1830 и 1863 годов польский эмигрант приобрел романтическую привлекательность, по крайней мере в литературе, где законченный образ польского изгнанника в Западной Европе складывается уже в самом начале века, с выходом в свет в 1803 году первого издания «Тадеуша Варшавского» мисс Джейн Портер. В этом сочинении граф Тадеуш Собески, которому достались отвергнутая Маратом фамилия и неизбежно напоминавшее о Костюшко имя, предстает единственным истинным дворянином в английском аристократическом обществе, покоряя трепещущие сердца читателей, главной героини и самой писательницы. В 1847 году в «Comédie humaine» Бальзака появляется еще один польский персонаж, граф Венцеслав Стейнбок, которого зловредная кузина Бетти спасает от самоубийства. В предсмертной записке он выдает свое патриотическое отчаяние, цитируя знаменитое восклицание Костюшко, Finis Poloniael В 1872 году в «Миддлмарч» Джорджа Элиота перед нами Уил Ладислав, внук польского эмигранта, быть может — самого Тадеуша Варшавского, описанного мисс Портер. Уил оказался единственным мужчиной, достойным руки самой одухотворенной героини, Доротеи, которая к концу повести становится «госпожой Ладислав». За год до того, в 1871 году, Луиза Мэй Олкотт опубликовала свои личные воспоминания и литературные записки. Она вспоминала, как за шесть лет до того, в Париже, подружилась с молодым поляком, дравшимся против русских в 1863 году: «Лучшим и самым даровитым в моем выводке мальчиков был поляк, Ладислав Вишневский — надо два раза икнуть, а затем чихнуть, чтобы безошибочно произнести его имя»^[239]. Она сама, правда, называла его «Ладди», а в 1868 году в «Маленьких женщинах» опять изменила его имя, на этот раз на Лори, и сделала его другом Джо.