Читать книгу - "С кортиком и стетоскопом - Владимир Разумков"

Это был шок. Ученый совет замер. Но это был вызов в ответ на постоянные заимствования профессором чужих, но светлых идей и мыслей, статей и т. д. Расплата произошла мгновенно. Через месяц мой смелый и принципиальный дядя был переведен с кафедры ВММА на военный факультет Ленинградского мединститута, где прослужив несколько лет и не выслужив 25 лет, положенных для полковника, был уволен с военной службы и стал гражданским профессором.

Итак, это штрих к портрету Волынского, но он был прекрасным клиницистом и авторитетом в медицинском мире. Ленинграда. Уже на факультете усовершенствования врачей Кировской академии, я услышал о нем занимательную историю. Генерал любил произвести впечатление на аудиторию и обставлял свои профессорские обходы с большой помпой, попадая иногда впросак. Так, на одном из обходов, узнав предварительно, что за больные лежат в палате, только войдя и оценив своим цепким взглядом сидящих в палате пациентов, быстро подошел к одной из кроватей, около которой на стуле сидел довольно толстый человек с короткой шеей, лунообразным и синюшным лицом.

— Вот, смотрите, коллеги, перед вами больной, по одному внешнему виду которого можно понять, что у него эмфизема легких, что часто бывает у пожилых музыкантов, играющих на духовых инструментах. На какой, извините, дудке вы играете? — весело спросил он.

Больной хлопал глазами, на его лице застыло удивление.

— Я действительно музыкант, товарищ профессор, но, извините, я барабанщик.

Палата замерла. Через небольшую молчаливую паузу генерал нашелся и, не моргнув глазом, сказал:

— Ну, барабанщик так барабанщик!

— А кто тут «духовик»? — спросил он, оглядывая больных.

— Я, товарищ профессор, — поднялся со стула долговязый и худющий человек. — Это я, и у меня, действительно, эмфизема легких. Все присутствующие чудом сдерживали себя, чтобы не взорваться хохотом и не уронить авторитет генерала в глазах больных.

Зиновий Моисеевич был председателем терапевтического общества Академии, и по его распоряжению я докладывал историю болезни тяжелейшей больной, в сути заболевания которой никто не мог разобраться. Сочетание коллагеноза с заболеванием костного мозга. Даже будущий академик РАМН генерал-полковник м/с Комаров Ф.И., опекающий в те годы меня на кафедре профессора Смагина, сказал, что диагноз не ясен. Когда больная умерла (её я запомнил на всю жизнь), я попросил профессора патанатомии Вайля посмотреть гистологические препараты. Через несколько дней, изучив материалы, Вайль сказал со свойственным ему акцентом:

— Слушай, майор, непонятная больная, не знаю точно, что было с ней, а если я не знаю точно — никто не знает и точка. Оставь свой рабочий диагноз, как основной, но он не верен. На терапевтическом обществе, выслушав мой доклад и историю болезни, Зиновий Моисеевич заявил:

— Ну, если Вайль не знает, то куда нам клиницистам правду матку искать, патанатом самый лучший диагност!

Итак, я отвлекся. Волынский осмотрел адмирала, дал Якову Абрамовичу советы по дальнейшему лечению и спросил, кого нужно еще проконсультировать. И такой больной был немедленно найден. В отделении лечился капитан I ранга лет сорока пяти, диагноз которого постоянно обсуждался, но был проблематичен. У него была патология легких, но ни рентгеновские исследования, ни консультация фтизиатра не давали четкого ответа о сути его болезни. А раз нет точно установленной причины заболевания, значит, и нет адекватного лечения. Ограничивались общими мероприятиями и методом «тыка». Ничего не помогало, легочная недостаточность угрожающе нарастала. И вот его консультирует Зиновий Моисеевич. Он долго опрашивал больного, осматривал, перкутировал, выслушивал и, выйдя из палаты, сказал нам, ожидавшим его приговора.

— Да, коллеги, дело «труба». Точно ничего не могу сказать, но не удивлюсь, если у него завтра начнется кровохарканье.

Мы переглянулись. По нашим понятиям ничего не предвещало этого осложнения. Получив какие-то дополнительные рекомендации по обследованию больного, разошлись. Утром на следующий день, придя в отделение, я увидел Якова Абрамовича, обычно очень вежливого и невозмутимого, нервно шагавшим в ординаторскую.

— Так вот, друзья! — не здороваясь, громко воскликнул он. — Гений или шарлатан! Не знаю, но у нашего больного обильное кровохарканье и тяжелейшее состояние!

Все закончилось печально, больной умер от тяжелого поражения сосудов легких. В те времена лечение гормонами только осваивалось, и мы были бессильны с тем арсеналом наличных средств лечения.

В I терапевтическом отделении, куда я был назначен ординатором, кроме Якова Абрамовича, служил его заместитель подполковник м/с Смирнов, скромный трудолюбивый и доброжелательный человек, готовый всегда мне помочь. К великому сожалению, он умер молодым от сердечной недостаточности из-за сложного порока сердца. В отделении работали две женщины-ординатора, бальзаковского возраста, очень уверенные в себе и действительно весьма компетентные врачи. Одну из них я очень хорошо помню. Однажды после утреннего обхода она обратилась ко мне с просьбой:

— Владимир Евгеньевич! Хотите уменьшить поголовье своих подопечных? Меняю одну мадам М. на палату № 5, где у вас четверо больных.

— А почему такой неравноценный обмен? — поинтересовался я.

— Да не по душе мне эта мадам, а я ей. Возьмите, вы — молодой мужчина, вам легче будет с ней говорить.

Я, еще находясь в счастливом состоянии госпитального врача, ничего не подозревая, согласился. Яков Абрамович утвердил нашу «сделку» и мои мучения начались. Мадам М. оказалась мамой одного флотского начальника, поэтому считала себя на особом положении и, находясь в двухместной палате (одноместная у нас была всего одна), тут же не поделила что-то с соседкой. А соседка тоже была не из простых смертных и сдаваться так просто диктату мадам М. не пожелала. Разъединить их не было никакой возможности из-за дефицита койко-мест. Приходя к 8.00 в отделение, я сразу скисал, ибо знал, что сейчас опять буду «между молотом и наковальней». Они жаловались мне друг на друга, особенно последняя, когда М. не было в палате:

— Владимир Евгеньевич, опять храпела, как мужик и жрала ночью, а утром все утку рассматривала, камни искала. Все ждет, когда они выйдут.

Я осторожно останавливал ее, объясняя, что больные бывают разные, что соседка очень впечатлительная женщина и т. д.

— Дура она и нахалка! — резюмировала больная дама и на этом наш разговор заканчивался.

Ее-то лечил не я. Если «соседки» не было, мадам М. долго и нудно рассказывала мне о своих болячках, как ей плохо, сон отсутствует, аппетита нет и т. д., а в конце:

— Опять «эта» во сне кричала, постанывала, небось, мужики снились, жизни от нее нет, волком на меня смотрит.

И так изо дня в день. Что бы я ни назначал — ничего не помогало. Дважды ее смотрел Яков Абрамович, уролог, невропатолог. Все было безрезультатно. Прежний ее доктор только посмеивалась, когда я в ординаторской делился своими «успехами» ее лечения. Как ни странно выход из ситуации подсказала ее вражинасоседка по палате.