Читать книгу - "Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева"

Возвращение в Петербург было для нашей героини нерадостным, хотя толпы вокруг кареты ликовали. Но в счастливом мареве второго дня, на ясное небо уже набегали облака. Императрица начинала чувствовать себя неуютно рядом с раздражительной, готовой перейти от обожания к выговорам подругой. При любых обстоятельствах Екатерине II нужен был мир среди сторонников. Иначе не удалось бы удержать власть.

А княгиня вносила разлад. Эпитет «сварливый», которым императрица часто награждала подругу, происходит от слова «свара» – склока, ссора. Юная Эрида, богиня раздора, накаляла обстановку на русском олимпе. И самое обидное, сознавала себя в праве предъявлять претензии. А Екатерина II при всем блеске нынешнего положения должна была уступать. И не только ради мира. Императрица чувствовала себя обязанной. Это ощущение, вполне терпимое со спокойными людьми, при взрывном характере Дашковой становилось непереносимым.

Какими бы непреодолимыми ни казались противоречия между Паниным и Орловыми, внешне обе стороны демонстрировали согласие. Только Дашкова позволяла себе открыто пылить. Устраивать сцены и сценки.

По прибытии в столицу она испросила разрешения пересесть в дорожную карету императрицы и в этом экипаже отправилась к родным. Знаковый жест. В гвардейской форме юная заговорщица навещала семью – сторонников свергнутого государя – и ехала в повозке августейшей подруги. Ярче подчеркнуть свое новое положение она не могла. Недаром дядя-канцлер, к которому Дашкова прибыла первым, «начал философствовать на счет “дружбы государей”, которая вообще не отличается стойкостью и искренностью, уверяя, что он лично в том убедился, т. к. чистота его намерений и взглядов не спасла его от ядовитых стрел интриг и зависти в царствование императрицы… которая многим была ему обязана».

Либо пожилой вельможа прозревал будущее, либо Екатерина Романовна вложила в его уста описание своей жизни так, как она ее видела на склоне лет. В одном из вариантов «Записок» подчеркнуто: «Мечты мои относительно царской дружбы почти исчезли». Показывая, что в своей судьбе она до известной степени повторила судьбу дяди, княгиня вновь, теперь уже стилистически, настаивала на его политических прерогативах. Неудивительно, что позднее многие современники и потомки, как строку из псалма, повторяли: ее место было во главе государства. И единственное, что этому помешало – переменчивость царского сердца.

Миф сложился. О его коррелятах с реальностью говорить не приходится.

Посетив дядю, княгиня отправилась к отцу. И тут произошла сцена, которая должна была показать Дашковой ее реальное место – подруги государыни, но уж никак не командира гвардейцев. Роман Илларионович как отец фаворитки и очень влиятельное лицо прежнего царствования был взят под стражу. А когда в его доме оказалась Елизавета Воронцова, разлученная с Петром III, караул только усилили. Княгиня попыталась уверить читателей, что никакого ареста не было: императрица послала солдат охранять царедворца от пьяных товарищей. А их начальник вообразил, будто должен содержать хозяина как «государственного преступника».

«К крайнему своему изумлению, я застала его дом, оцепленный сотней солдат», – писала Дашкова. Часовые стояли и у каждой двери. В другой редакции она скажет, что солдат разместили в доме на отдых. Выслушав жалобы отца, что «его двадцать четыре часа продержали под стражей», княгиня заверила: арест – чистейшее недоразумение, и «к ночи не останется ни одного солдата». Она сказала офицеру, «что он не понял приказаний государыни, которая поставила его здесь на службу моему отцу, а не для ареста его как изменника». А потом обратилась к гвардейцам, заявив, «что напрасно мучили их, и если бы из них осталось здесь десять или двенадцать человек, этого было бы совершенно достаточно».

Выслушав от плачущей сестры каскад жалоб и уверив ее в добросердечном отношении государыни, Дашкова поспешила в Летний дворец. И там, направляясь к императрице, увидела Григория Орлова, выходящего из ее покоев вместе с офицером охраны. Естественно, последний был сбит с толку и пришел за инструкциями. Но нашей героине в минуту открылся целый заговор: «Я убедилась в том, что Орлов мне враг, так как, кроме него, никто не мог провести» караульного «к императрице».

Дальнейшее нетрудно угадать. Екатерина обратилась к подруге с упреком за то, что та распоряжалась гвардейцами: «Вы не в праве распускать солдат с их постов». Дашкова ощутила себя оскорбленной, вынула орден Св. Екатерины и положила перед подругой на стол. Пришлось уговаривать ее принять еще и красную ленту. Хотя до этого награду княгине не жаловали, а только попросили сунуть в карман.

Дашкова явно перегибала палку. Ее «бескорыстие», как и декларативная прямота, имели цель. И такой проницательный человек, как Екатерина II, не мог этого не понять.

Чувство вины – тот хомут, который подруга накидывала на шею императрице, чтобы навсегда привязать к себе. Княгиню не удовлетворили бы ни земли, ни деньги, ни ордена. Она претендовала на большее – сердце государыни и место в управлении государством. Первое место. Такие требования были заведомо неисполнимы. Значит, княгиня превращалась в жертву, а императрица – в ее мучительницу.

Был ли выход? Отпустить подругу. «Удовлетвориться скромной долей авторитета». Но Дашкова не хотела этого делать. Екатерина была вынуждена задабривать княгиню. Та на словах уклонялась от пожалований: «Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей… если же вы хотите вознаградить меня за мои заслуги, то… какими бы ничтожными они не являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены».