Читать книгу - "Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили"

– А что, и смеяться нельзя? Неужто мне пристало просить разрешения у человека, которому книга Ираклия Абашидзе кажется антисоветской? – веселился я.

– Ты давай одевайся и изволь следовать за нами, – заявил полковник с таким выражением лица, значение которого понять было вовсе не трудно – этакий модернизированный финал басни Жана-Пьера Флориана: «Хорошо смеется тот, кто арестовывает последним».

Дато до вечера держали в кабинете начальника сыскного отделения КГБ в присутствии хозяина этого помещения Александра Мирианашвили, следователя Гии Цинцадзе и некого русского чекиста из Перми. В восемь часов вечера моего брата отвели вниз, в камеру, где сидели двое. Один из них был молодой парень, арестованный по нашумевшему тогда на весь Советский Союз «Делу евреев». Весной 1983 года в СССР арестовали значительное количество еврейских дельцов, распространив о них при этом фантастические слухи, будто бы те вывезли в Израиль все советское золото. Благодаря этой истории сознание тогдашнего общества обогатилось новыми перлами антисемитско-чекистского фольклора. Другой сокамерник Дато оказался рецидивистом, уже отсидевшим девять лет, и рассказывал, что это не он, а его сообщник отрезал голову третьему их «компаньону». Впоследствии этот господин оказался в одной камере и с Джони Лашкарашвили. Пребывание в изоляторе КГБ подобного криминального элемента выглядело по меньшей мере странным, и Дато, несмотря на молодость, сразу его «раскусил». В камере Дато взялся за традиционную грузинскую деятельность – просвещение: начал читать курс лекции по истории Грузии (в аналогичной ситуации я читал курс латыни и греческой мифологии).

Началась серия ежедневных допросов, окончательно огорчившая Комитет государственной безопасности: целая когорта следователей в течение шести месяцев не смогла получить ответа ни на один вопрос по делу Давида Бердзенишвили. Дато самовольно и мужественно пользовался правом, предоставить которое заключенному государство удосужилось лишь двадцать лет спустя, – правом на молчание. Мой брат впоследствии никогда не хвастался тем, что, мол, он человек бесстрашный и шесть месяцев КГБ не мог заставить его говорить!

Дато являлся на все допросы, однако при этом отвечал лишь на два вопроса:

– Собираетесь ли вы давать показания?

– Нет.

– Вы можете объяснить, почему не собираетесь давать показаний?

– Нет.

Однажды, когда уже было махнувший на все рукой следователь для вида спросил Дато, нет ли у него чего-нибудь нового, Дато ответил положительно – есть. Следователь засуетился, подал ему сигарету, аккуратно вытер стол, взялся за ручку, чтобы записать «новость», то есть показания… И Дато «признался» в том, что… у него болит зуб. Как говорит Дато, в тот момент он увидел подлинное лицо обычно вежливого, «добренького» сотрудника ГБ.

Своему сокамернику-рецидивисту Дато устроил простое тестирование: рассказал ему вымышленную историю, и, когда на допросе у следователя столкнулся с этим блефом, то последние его сомнения по этому поводу испарились. Комитетчикам пришлось убрать своего доносчика из камеры, после чего тот, вероятно, и попал к Джони Лашкарашвили. До того ни он, ни Дато не спали десять дней. Вот так одинаково жестоко поступал Комитет безопасности и с заключенными, и с собственной агентурой, когда, бывало, последнего (какое точное слово!) ненароком расшифровывал остроумный и рискованный арестант.

Этап, то есть пересылку, мы все, учредители Республиканской партии – Вахтанг Дзабирадзе, Вахтанг Шония, Леван и Давид Бердзенишвили – до ростовской тюрьмы прошли вместе. После Ростова мы расстались: обоих Вахтангов отправили в Пермь, а нас в Дубравлаг, в Мордовию. По прибытии в Барашево мной овладели чувства старшего брата, ответственного за младшего. Основной целью для меня сделалось оградить молодого и мятежного Дато от опасных инцидентов, однако достичь серьезного успеха в этом деле не удалось.

Работать в пошивочном цехе заключенные начинали в семь часов утра и кончали в четыре вечера. Мы определяли время по обеду, который бывал в час дня, и старались к этому моменту выполнить дневную норму. Это давало нам возможность использовать послеобеденное время для подготовки себя к будущей свободе: написанию писем, чтению книг, уединению (хотя и весьма иллюзорному) и размышлениям. Некоторым заключенным цех казался настоящим адом, так как профессия портного-моториста требует определенных навыков, и для людей, которых Бог не наделил подобным талантом, справиться со швейной машинкой было сложнейшим делом. В нашей зоне по этой причине особенно страдал Жора Хомизури, ненавидевший и швейную машинку, и цех, и процесс коллективного труда. По его мнению, шитье рукавиц, эту неслыханную жестокость, этот подлинный ужас, злокозненные чекисты вменили в обязанность заключенным диссидентам в отместку за проведенные теми дни и годы за пишущей машинкой.

– Машина за машину – вот в чем их продуманная и коварная концепция, – доказывал нам Жора. – Должно быть, эта мрачная идея зародилась в голове Берии. Даже Сталин не смог бы придумать такого! – не щадил соотечественников Хомизури.

С самого начала цех и шитье пришлись Дато не по душе, и он заявил мне, что не сможет этому научиться, так что «придется тебе сдавать продукцию вместо меня, иначе весь свой срок я буду отбывать в шизо». Однако затем Дато присмотрелся к опытным портным, научился у Полякова сосредоточенному молчанию, у Папаяна – швейным хитростям, у Анаденко – организации труда, у Бутова – секрету пришивания «пальца» и сделался заправским портным-мотористом.

Дато шил очень быстро. Наши асы (Бутов, Анаденко, Папаян) к полудню успевали сшить до ста пар рукавиц, часто я тоже оказывался в их числе, однако Дато бил все рекорды и сдавал норму в одиннадцать часов. Как объяснял он сам, возможно, его продукция и не была образцового качества («Я шил на грани брака», – заявил он недавно), однако соответствовала стандарту. Как-то раз, когда Дато превзошел самого себя, значительно улучшив свой же рекорд, и в десять пятнадцать утра закончил трудиться в цеху, бывший рекордсмен цеха одесский диссидент Петр Бутов подал в администрацию лагеря письменную жалобу на то, что Бердзенишвили-младший сдает в пошивочный цех некачественную продукцию. Бутов был настоящим советским диссидентом: он признавал советские законы, и ему было небезразлично, халтурил или старался на благо страны тот или иной заключенный. (Надо сказать, что рядом с нами, то есть в женской политической зоне ЖХ-385 / 3–4, женщины занимались тем же делом и, как пишет известная русская поэтесса и диссидентка Ирина Ратушинская в книге «Фея серой надежды», качество продукции волновало и их, так как сшитыми нами всеми рукавицами пользовались не чекисты, а обычные строители.) Как всякий уважающий себя и других заключенный, Петр Бутов вручил Дато копию своей жалобы – действуя открыто и, как считал сам, честно.

Этот неожиданный поступок Бутова привел в замешательство барашевских политзаключенных. «Демократы» разделились надвое. Одна часть, руководимая Анаденко, оправдывала действия Бутова; другая толковала их как донос одного заключенного на другого и считала это аморальным и недопустимым. Второй группой, стоящей на страже морального кодекса заключенного, руководил старейшина Христианской федерации народов Южного Кавказа Георгий Хомизури. Жора придерживался жестких позиций. В своей речи он упомянул Некрасова, переиначив его знаменитые строки «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», которые в Жориной редакции зазвучали так: «Чекистом можешь ты не быть, но стукачом ты быть обязан». Бутов в «экспромте» Хомизури увидел страшное для себя оскорбление и надолго рассорился со всеми нами. В барашевском грузинском языке это явление нашло должное отражение: Джони Лашкарашвили предложил неологизм «побутовался».