Читать книгу - "Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс"

Так продолжалось всю осень. Я постепенно падал духом, однако не осмеливался демонстрировать свое недовольство. Приближалась новая беда. Во дворце царила тишина, граничащая с меланхолией, которая усиливалась по мере роста живота королевы Эны. Ходили слухи, что она чувствует себя хуже, чем когда-либо, почти ничего не ест, судачили, что она не должна была снова зачать так скоро.

Наступила зима. Так холодно не было никогда. Ветер носился по равнинам Ламанчи, вниз по узкой речной долине и вверх по отвесной скале к дворцу, вихрем окутывая все вокруг. Ночью отовсюду слышался вибрирующий глухой шелест, похожий на трение валька о стиральную доску — так ветер бился о стены дворца и натирал песком бесчисленные ребра греко-римских колонн. Великолепный фасад и отсутствие комфорта!

Я увидел королеву, когда ее вели под руки по мраморному вестибюлю главной галереи, располагавшейся между личными апартаментами их величеств. Она дрожала. Ее маленький живот, не совсем прикрытый развевающимся халатом, также дрожал. Светлые голубые глаза были холодны как лед, а лицо похоже на застывшую восковую маску. Служанки кивали мне, когда проходили мимо, но сама королева будто и не замечала моего присутствия.

Вскоре после этого дворец заполонили рабочие, они стучали молотками во время моих занятий на виолончели — дополнительные помехи, усиливавшие мою нервозность.

— Для тепла, — шептались слуги. Центральное отопление. Королева приняла твердое решение. Выросшая в угрюмой Англии, она отказалась от идеи замерзнуть до смерти в так называемой солнечной Испании.

Но тепла и весны было недостаточно для того, чтобы уменьшить ее опасения. Ее дядя, король Англии Эдуард VII, простудился а один из дождливых дней и через несколько дней умер от пневмонии. Прошло всего девять лет со смерти его матери королевы Виктории. Ушла старая гвардия, и власть перешла к их детям и внукам. Похоже, миром стали править мужчины с детскими лицами. А что они могут?

На похороны в Англию прибыли главы государств со всей Европы: король Норвегии Хаакон VII, король Болгарии Фердинанд, король Португалии Мануэль II, кайзер Германии Вильгельм II, король Швеции Густав V, король Бельгии Альберт и король Дании Фредерик VII. Медали, сабли, украшенные вышивкой обшлага, высокие, до колена, и отполированные до блеска сапоги. Газеты опубликовали фотографии с королевских похорон: король Испании Альфонсо сидит в первом ряду рядом с новым английским монархом, королем Георгом V. На вопрос Георга о состоянии своей кузины Альфонсо ответил, что она здорова и передает свои извинения за то, что не смогла приехать. Это не было правдой. Она хотела приехать, но со здоровьем у нее было далеко не ладно. Ребенок едва шевелился.

Погода к тому же не обещала ничего хорошего. Народ во всем винил комету Галлея, этакую полоску в ночном небе, еще одно грозное предзнаменование. Позднее, когда силы Альфонсо ослабнут, а паранойя усилится, он обвинит во всем месяц май. Именно в мае он и его невеста чуть не были убиты. («Но и месяц, когда мы поженились, — напоминала ему Эна, — тоже май».) В мае их первенец Альфонсито едва не умер от кровотечения во время обрезания. («Но это был и месяц его рождения, и он жив», — говорила она ему один на один, так как никогда не осмеливалась поправлять его на людях.)

В один из неизвестных дней месяца королевское дитя умерло внутри Эны. Королевские врачи отказались оперировать королеву, так как боялись повредить ее репродуктивные органы, а значит, и само будущее монархии. Она должна была ждать, ни на что не жалуясь, пока мертвый ребенок не родится естественным путем. Дворец затаил дыхание. Уроки музыки и учебные занятия были отложены на неделю. Я столкнулся с Исабель, когда та выходила из часовни в главной галерее рядом с помещениями королевы-матери, и она положила руку мне на плечо. Я был прощен, или, как минимум, забыт в тот печальный миг, который дал ей и другим скучающим придворным возможность посудачить. «Разве это не ужасно?» — Она коснулась меня губами и удалилась. Все ждали. Все молились.

Он родился 20 мая. Мертворожденный мальчик.

— Никакого вибрато, — сказал граф.

Графу удалось вынудить меня изменить позицию левой руки и прекратить эксперименты со смычком.

Хуже всего то, что временами он оказывался прав. Подчиняясь, я подчистил интонацию, это правда. Я сумел найти лучшее положение для смычка относительно кобылки — угол, под которым он пересекает струну. Граф замечал вещи, которых не видел Альберто, например, положение моего большого пальца, закрепленного за шейкой виолончели. Он не всегда был прав. Но был прав слишком часто. К тому же я сомневался в его искренности. Похоже, Исабель простила меня, а он нет. Будет ли конец моему наказанию?

— Никакого вибрато, — повторил он, когда мы начали работать над новой пьесой, которой я занимался всю неделю.

— Я думал, это относилось только к первой пьесе. Для разминки.

— Нет, — сказал он. — Совсем никакого вибрато. Ты делаешь его вразбивку. К тому же оно маскирует другие дефекты. Ты заворачиваешь ноты в огромное количество ленточек и кружев, и я не могу понять, правильно ли ты выбираешь позиции. Сделай поправки, и мы продолжим разговор.

— Это всего-навсего… — Я начал заикаться. — Это привычка.

— Все когда-нибудь входит в привычку. И прежде всего плохое.

— Но мне кажется, я не злоупотребляю вибрато.

Я гордился своим самообладанием, избегал чрезмерной эмоциональности. Но если внешне я и выглядел невозмутимым, то душа моя была в смятении. Мое вибрато было ритмичным и не высказанным до конца, абсолютно не похожим на дрожаще-пульсирующую вибрацию ресторанных виолончелистов и уличных музыкантов на Рамблас.

— Тем не менее ты прячешься за ним, — говорил граф. — Кто здесь учитель, Фелю? И кто ученик?

Мне был брошен вызов, и я принял его. Я повзрослел. Даже занимаясь в одиночестве, я проигрывал каждую ноту тяжеловесно, но холодно и ярко, подобно тому, как в промозглый зимний день ослепительно, не отбрасывая тени, светит солнце, не давая тепла. И музыка без вибрато ведет себя по-другому. В известном смысле я начал даже предпочитать такое исполнение: так зрелый человек привыкает к крепким напиткам и ему перестают нравиться сладкие вина юности.

В артистическом плане это был важный шаг вперед. Возможно, я слишком спешил, но иначе у меня все равно бы не получилось. Я стал чуточку более рассудительным для семнадцатилетнего парня. Я получал уроки не только от графа, но и от королевского двора и самой королевы, для которой самопожертвование, несомненно, было наивысшей целью, романтичной и грустной песней.