Читать книгу - "Тени, которые проходят - Василий Шульгин"

* * *

К словам Заславского и Канторовича я могу сейчас прибавить кое-что сохранившееся в моей памяти в отношении слова «измена». И вот что я сказал тогда:

— С этой самой кафедры несколько месяцев тому назад член Государственной Думы Милюков говорил о разных неполадках, творившихся тогда в связи с войной, и, приводя их, по поводу каждого факта спрашивал: «А это что, глупость или измена?» Сейчас я, подражая Милюкову, использую его прием, его риторический вопрос. Я почти каждый день, идучи в Таврический дворец, прохожу мимо так называемого особняка Кшесинской. Там с балкона непрерывно говорятся речи. В речах этих, поучающих толпу, сгрудившуюся вокруг веранды, требуется то или другое, а в особенности требуется мир. Эти призывы к миру в то время, как на фронте идет война, — это что же такое: глупость или измена? И я отвечаю: это не глупость!

Из этого следовало, что раз это не глупость, то значит измена. Но я этого не досказал, потому что с хоров раздался негодующий крик:

— Кто это говорит?!

Я сошел с кафедры, и все. После меня на трибуну взошел Церетели. Вот как охарактеризовали его речь Заславский и Канторович в своей книге:

«Подобно тому, как Шульгин выразил чаяния и опасения буржуазной России, Церетели не менее ярко осветил позицию революционной демократии. Это была первая дуэль двух классовых антагонистов, встретившихся у политического барьера в дни, когда уже обозначился кризис государственной власти. Церетели обвинял своего противника в том, что он вызывает вражду не только против “Петроградской стороны”, где находилась цитадель большевиков — дворец Кшесинской, но и “против органа, олицетворяющего российскую революцию — против Совета рабочих и солдатских депутатов, который стоит за контроль действий Временного правительства”; он упрекал Шульгина в отождествлении им союзных демократий с империалистическими кругами Европы и в искажении смысла и целей войны <…> он с негодованием отверг нападки Шульгина на революцию, благодаря которой армия якобы вступила на путь разложения… Увлеченный полемикой и не желая оставлять в руках Шульгина ни одного уцелевшего аргумента, Церетели вынужден был идеализировать Временное правительство, главным образом для того, чтобы изолировать Шульгина и его единомышленников как представителей такой части цензовой общественности, с которой, не в пример Временному правительству, нет общего языка у революционной демократии. Логика толкала Церетели в сторону другой крайности: он до известной степени оправдывал точку зрения Ленина и признавал неизбежность рабоче-крестьянской диктатуры на тот случай, если “буржуазия (следуя по стопам Шульгина), окажется неспособной понять общегосударственные задачи”. Дуэль подходила к концу <…>. Хотя поле поединка осталось за Церетели, но удар Шульгина был достаточно метким. Буржуазная печать имела основание утверждать, что все социалисты одним миром мазаны и что большевики последовательнее других развивают основные положения революции и открыто высказывают то, что молчаливо признает оппортунистически настроенное большинство Исполнительного комитета»¹².

На этом же заседании впечатляющую речь сказал Ф. И. Родичев. Необходимо сказать о нем несколько слов. Федор Измайлович был, можно сказать, столпом русского либерализма. Во имя свободолюбия он добровольно отправился на Балканы в 1877 году во время русско-турецкой войны. Затем он много работал в земстве и был известен своим свободомыслием. Он был членом всех четырех Дум. И он, как никто, мог подвести общий итог деятельности Государственной Думы.

Каков же был этот итог?

Родичев обращался к какому-то безликому существу, которому он говорил просто «вы». Что же совершали эти «вы», по мнению Родичева, весною 1917 года?

— Вы хороните свободу. Ту свободу, которой добивалась и добилась бесконечными жертвами Россия. То, что вы делаете, непременно вызовет возвращение к деспотизму.

Тут его речь перекликалась с истерическим заявлением Керенского о «взбунтовавшихся рабах»¹³. Конечно, так. Что могли дать рабы, кроме рабства?

Родичев как бы был рожден для такого трагического выступления, которым он и закончил свою жизнь. (Он вскоре умер.) Это была не речь, а некий монолог, брошенный на могилу свободы. Он кричал, надрываясь, высокий, худой, и костлявым указательным пальцем все время тыкал вперед в какое-то страшное будущее.

Эта речь произвела незабываемое впечатление, потому что то, что предсказывал этот перст указующий, сбылось. Не напрасно говорил Церетели о том, что если армия будет бороться за свободу хуже, чем она боролась за тиранию, то на России надо поставить крест. Действительно, последующие события: позорное бегство русской армии с фронта, ужасы Калуша, которые при этом произошли¹⁴, показали, что Церетели не ошибся. Армии уже не было, она превратилась в разбойников. Таким образом, Родичев и Церетели, подходя с совершенно разных сторон, оказались согласными в своих мрачных пророчествах.

* * *

С начала Февральской революции произошли всякие перемены, важные и неважные. Например, город наводнили цыгане. Они прежде были в Новой Деревне, но это были цыганки-аристократки, такие, как Варя Панина, солнечная знаменитость. Женщина крайнего безобразия, с голосом совершенно исключительным, почти мужским. Она и пела такие вещи, как «Я вам не говорю про тайные страданья…». Но, очевидно, около этих знаменитостей ютились и обыкновенные цыганки.

Я как-то шел через Летний сад и вдруг увидел разодетых в свои пестрые наряды цыганок, которые нападали на прохожих и предлагали погадать по руке. На меня напала девочка лет восьми. Она завела меня за толстое дерево и спросила:

— Как тебя зовут?

Это уже было не смешно, что такая малютка со мной обращается повелительно. Я сказал:

— Ну, как меня зовут, Василий Витальевич, Вася!

Она заговорила торжественно:

— Слушай, Вася, что я тебе скажу. Тебя многие любят и будут любить. Но так, как я тебя люблю, тебя уже больше никто не будет любить.

Тут я уже больше не выдержал и стал смеяться, но она осталась серьезной и торжественной. Я дал ей рубль, и она, не поблагодарив, ушла ловить других.

* * *

И еще я помню первое мая. Это было первый раз в истории Петербурга такое празднование первого мая. Кстати, был хороший солнечный день. Весь город высыпал на улицу. Весь город — это обозначало низы, которые, безусловно, и составляют громадную часть населения Петербурга. Мы с моей верной секретаршей сопричислили себя к низам и пошли, пошли. Можно сказать, что мы целый день провели на улице.

Толпа была изумительна. Они радовались солнцу на небе и солнцу свободы на земле.

Я не мог радоваться. Я с ужасом думал:

— Обреченные, ведь это последний день вашей радости.

Мне хотелось сказать по-латыни:

— Ave Caesar, morituri te salutant!¹⁵

* * *

А между тем разразился Апрельский кризис Временного правительства.