Читать книгу - "Гайто Газданов - Ольга Орлова"

Однако яркая претенциозная внешность была не единственной особенностью, которая сразу определила значительность «Чисел» в эмигрантской литературе. На тот момент «Числа» были чуть ли не единственным изданием, публично заявившим о своей аполитичности.

«У бездомных, лишенных веры отцов или поколебленных в этой вере, у всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, — обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. "Числам" хотелось бы говорить главным образом об этом. "Числа" должны, конечно, иметь ясное, недвусмысленное и твердое отношение к тому, что происходит в Советской России. Наша связь с эмиграцией не только в том, что сами мы эмигранты, эта связь — в разделении нами всех ее задач, но в сборнике не будет места политике, чтобы вопросы сегодняшней минуты не заслоняли других вопросов, менее актуальных, но не менее значительных».

Таков был главный пафос манифеста, опубликованного в первом номере 1930 года. Это заявление также вызвало откровенную неприязнь со стороны политически активной общественности, большинство из которой принадлежало, разумеется, к старшему поколению эмиграции. Этому вопросу был даже посвящен один из литературных вечеров, которые проводили «Числа» после выхода каждого номера.

Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, поначалу явно благоволившие к журналу, убеждали редакцию изменить главную линию, однако главный редактор Николай Оцуп вежливо, но твердо продолжал настаивать на заявленной позиции. Его горячо поддерживала молодежь, благодаря чему «Числа» до последних дней сохраняли последовательность в этом отношении: за исключением публикации одной интереснейшей статьи Семена Франка «По ту сторону правого и левого», журнал всегда воздерживался от текущей политики.

Другой очевидной выигрышной особенностью «Чисел» являлся их интерес к несловесным видам искусства — к живописи, скульптуре, музыке и танцу, и даже спорту. Статьи о музыке Артура Лурье, Николая Набокова, Раевского, статьи о балете, написанные Сергеем Лифарем, подробные публикации о живописи — все это составляло отличительную черту «Чисел». В первом же номере выходит блестящая статья Бориса Поплавского «Молодая русская живопись в Париже», где он рассказывает о своих друзьях — молодых живописцах Дмитрии Ланском, Абраме Минчине, Терешковиче, Блюме. Через несколько страниц Поплавский с не меньшим вдохновением, правда уже под псевдонимом Аполлон Безобразов, пишет о боксе, пытаясь показать специфику его эстетики.

Читающая публика была очарована, заинтригована и раздражена. Во всех этих «странностях» сразу улавливалось откровенное стремление вписаться в современный культурный процесс на Западе, ибо язык оставался в этом процессе последним и непреодолимым барьером. Когда же речь заходила о красках, движениях, нотах и даже кулаках, национальные границы стирались и появлялось ощущение свежести, широты и новизны, которого так не хватало в спертом воздухе замкнутого эмигрантского мира. В отличие от «Верст», «Числа» на деле стремились собрать все лучшее, что родилось в эмиграции за последние годы. Но сделать это можно было только в том случае, если русские авторы и живописцы будут представлены на фоне тех имен, которые уже прочно утвердились на общеевропейском Олимпе, поэтому рядом с репродукциями Минчина, Блюма, театральными костюмами Гончаровой, скульптурами Лифшица были представлены картины Делакруа, Шагала, Вламинка, кадры из русских и американских фильмов.

Впрочем, литературный отдел тоже не желал ограничи ваться только русскими фамилиями. У «Чисел» не б ыло тем, табуированных временем или пространством. Печатались статьи Марины Цветаевой о Гёте, Георгия Федотова о Вергилии. Имена Джойса и Пруста не сходили с красочных страниц журнала. О них писали Сергей Шаршун, Юрий Фельзен, Борис Поплавский как о явлениях мировой культуры, таких же привычных и органичных, как Толстой и Достоевский.

«Что касается литературы, то кажется нам, что Джойс прожигает решительно все, даже Пруст перед ним кажется схематическим и искусственным, хотя, конечно, "Записок из подполья", "Бесов", "Смерти Ивана Ильича” и нескольких других книг не касается это опустошение. Но опустошение это несомненно огромно, ибо легко приложимы к Леопольду Блюму, крещеному еврею, сборщику объявлений слова Франциска Ассизского на смертном одре: "я знаю Иисуса Христа бедного и распятого, что нужды мне до книг"».

Так заканчивал Борис Поплавский свою статью, космополитичный тон которой был не принят среди литераторов старшего поколения, довольно настороженно относившихся к современным западным прозаикам. Впрочем, и в этом вопросе «Числа» сохраняли завидную последовательность. За время своего недолгого существования сборник провел анкетирование по нескольким темам, не преминув продемонстрировать в выборе вопросов и опрашиваемых лиц максимальную широту взглядов. С анкетой о месте Пруста в современной литературе, о месте Ленина в истории, об упадке русской литературы, о современной живописи обращались к литераторам русским и зарубежным, молодым и старым. И такой подход провоцировал обсуждения и подстегивал полемику вокруг журнала. Журнал обвиняли в беспринципности и всеядности одни, и хвалили за широту взглядов и современное видение мира — другие. Одно было несомненным — благодаря этим качествам «Числа» в течение четырех лет опубликовали максимальное количество молодых имен, чем и заслужили благодарную память не только давно ушедших авторов, но и современных исследователей, ибо некоторые вещи и сейчас можно найти только на его страницах, до сих пор сохранивших цвет своего времени.

3

Когда Гайто держал в руках очередной номер «Чисел», он чувствовал, что душа его приемлет все то, за что ругали журнал недруги. Минусы, которые не уставали отмечать наиболее агрессивно настроенные критики, в глазах Гайто представляешь безусловными плюсами. Отсутствие политики? В условиях затянувшейся эмиграции серьезная политическая окраска казалась уже неуместной. Вопрос собственной партийной принадлежности и прежде не занимал его. Не был он ему интересен и сейчас, когда трезвый скептицизм разума боролся с душой, не покинувшей мечты о возвращении на родину.

Космополитичность в эстетике? Но разве в детстве он делил книжки на отечественные и зарубежные? Нет, он и до сих пор признавал лишь одно разделение — на интересные и скучные. А каково происхождение автора и в какой национальной традиции он работает, казалось ему вопросом второстепенной важности. Родина писателя находится вне области географии, а лишь исключительно в области языка. Гоголя, Мопассана и Селина он любил не за то, что они следовали литературным традициям своей страны, а за то, что они посредством родного языка приблизились к тайне души человеческой. И эта последняя и главная задача оставалась единственно ценной для самого Гайто, в душе которого теперь уже Россия и Франция были неразделимы.

Внешний лоск и претензия на изысканность? Он с улыбкой вспоминал рассуждение любимого Дюма о том, что тонкий, сверкающий белизной чулок, кружевной воротничок, изящная туфелька, красивая ленточка в волосах не превратят уродливую женщину в хорошенькую, но хорошенькую сделают красивой. Гайто был неравнодушен к хорошему переплету, благородной бумаге и всегда предпочитал покупать издания самого лучшего качества, прекрасно понимая, что дорогая кожа и красивый шрифт не превратят пустую безделицу в шедевр, но настоящему художественному тексту, безусловно, придадут более совершенства и великолепия.