Читать книгу - "Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов"

Кого же конкретно имел в виду Горький, говоря об учителях, отпадающих от партии и объявляемых «еретиками»?

Сталин давно расправился с Троцким, который 11 февраля все того же 1929 года был выдворен за рубеж. Зиновьев и Каменев перестали играть существенную роль в политической жизни страны. В июне 1929 года с поста руководителя профсоюзов был смещен Томский. В июне из Исполкома Коминтерна вывели Бухарина. 21 и 24 августа в «Правде» были опубликованы статьи с крайне резкими нападками на него. Но это было лишь начало «систематической кампании политической травли, не знавшей себе равных в истории партии», как пишет известный зарубежный биограф Бухарина Стивен Коэн. К ноябрю, выражаясь словами того же исследователя, критика Бухарина, «правого уклона» и «примиренчества» (а Горького тоже объявляли примиренцем, да еще в международном масштабе! — В.Б.) превратилась в идеологический террор, направленный против политической умеренности в целом. В ноябре решением пленума ЦК Бухарин был выведен из состава Политбюро. Сильно пошатнулись позиции Рыкова, Томского, Угланова — ведущих представителей последней оппозиции надвигающемуся сталинскому единовластию. После смещения Бухарина Горький пишет свое письмо Сталину.

В очередную годовщину Октябрьской революции Сталин впервые выдвинул формулу «год великого перелома». И он начался, этот воистину великий перелом. И не только в деревне или в индустрии.

Началась чистка в партии: выметали всех неугодных, на их места в изобилии устремлялись те, кого Горький назвал «двуногим хламом». В результате в начале 1930 года в партии было три четверти новых членов. Начались «сдвиги» в кадровой политике: 12 сентября Луначарский лишился поста наркома просвещения, а у нового наркома появился великолепный заместитель — А. Вышинский. 30 октября главой ОГПУ был назначен Ягода. Весной началась кампания борьбы с «аполитизмом» в Академии наук: академики С. Ф. Платонов и С. Ф. Ольденбург (кстати, человек, близкий Горькому) были обвинены во вредительстве, причем первый из них арестован за связи с заграницей, а второй лишился поста секретаря АН, который занимал четверть века. Сменено правление Московского художественного театра. Реорганизации подверглась Государственная Академия Художественных Наук (причем началась стремительная активизация «пролетарского» направления в музыке и изобразительном искусстве). В конце года была разгромлена так называемая формальная школа. Ее представителями или учеными, тесно связанными с ее идеями, являлись такие выдающиеся филологи, как Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский, Р. Якобсон, М. Бахтин. Выход сборников «Поэтика» был прекращен.

Ломать — так ломать все! В мае публикуется предложение о введении нового календаря — не от рождества Христова, а от Октябрьской революции. Весной по всей стране ретивые безбожники сбрасывают церковные колокола на землю, и весной следующего года — впервые в своей истории — страна встретит Пасху без малинового звона. Отныне его заменят громы «рукоплесканий в честь отца», как потом скажет А. Твардовский, чья семья станет одной из бесчисленных жертв сталинского произвола…

Итак, политика, деревня, индустрия, культура, наука, религия, кадры, быт — не было такой сферы, в которую бы не вторгся великий, воистину всесокрушающий перелом. Надо ли говорить, что и малой части приведенных фактов было вполне достаточно, чтоб вызвать крайнюю обеспокоенность Горького судьбой страны, и прежде всего — нарастанием крутого административно-политического диктата в области культуры.

Письмо Сталину было написано, как уже говорилось, 27 ноября, а спустя два дня Горький пишет вождю еще одно письмо. Писатель развивает идеи предыдущего послания: следовало бы за встречающимися в изобилии отрицательными фактами, пагубно влияющими на умонастроения молодежи, не забывать и фактов положительных, свидетельствующих о том, что в стране «все более сознательно и энергично действует воля рабочего класса, направленная к творчеству новых форм жизни».

Сталин ответил не сразу. В известном смысле понять вождя можно. Дел в год великого перелома было у него по горло. Некоторого внимания требовало и обстоятельство личного характера: 21 декабря ему исполнилось пятьдесят.

Возникал прекрасный повод подкрепить расправу над инакомыслящими процедурой самовозвышения. И вот уже выходит юбилейный номер «Правды», заголовки статей которого сами говорят за себя: «Рулевой большевизма» Калинина, «Стальной солдат большевистской партии» Микояна, «Твердокаменный большевик» Орджоникидзе. В приветствии ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин был назван лучшим ленинцем.

Однако главный подарок к юбилею вождь решил преподнести себе сам — положить к своим ногам гигантскую державу и прочно утвердиться на ее покорном теле своим мягким кавказским сапогом.

Среди праздничных поздравлений и приветствий, полученных им лично, не могло не озадачить одно, может быть, самое лаконичное и официально-суховатое: «Поздравляю. Крепко жму руку. Горький».

Вот тут было над чем подумать… Вождя изначально совершенно не могла удовлетворить вся позиция Горького, проникнутая недопустимым либерализмом и полностью противоречившая стратегии и тактике года великого перелома. Если б на месте Горького был кто-либо другой, у Сталина не было бы ни малейших сомнений, как следует поступить. Но ничего не поделаешь, с Горьким приходилось считаться; что же, мудрая политика допускает временные компромиссы. Так или иначе, но рождающийся в Его сознании план руководства культурой трудно, практически невозможно было бы осуществить в дальнейшем без участия Горького.

Вождь еще долго и тщательно будет обдумывать ответ, а потом напишет:

«Мы не можем без самокритики. Никак не можем, Алексей Максимович. Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма, подрыв творческого почина рабочего класса. Конечно, самокритика дает материал врагам… Но она же дает материал (и толчок) для нашего продвижения вперед, для развития строительной энергии трудящихся… Отрицательная сторона покрывается и перекрывается положительной». «…Не у всякого, — продолжал Сталин, — хватает нервов, силы, характера, понимания воспринять картину грандиозной ломки старого и лихорадочной стройки нового, как картину должного и, значит, желательного, мало похожую к тому же на райскую идиллию „всеобщего благополучия“, долженствующую дать возможность „отдохнуть“, „насладиться счастьем“. Понятно, что при такой „головоломной сутолоке“ у нас не может не быть усталых, издерганных, изношенных, отчаявшихся, отходящих, наконец — перебегающих в лагерь врагов. Неизбежные „издержки“ революции».

Избиение партийных кадров Сталин называл «самокритикой». (В статье «Все о том же» Горький забирает это слово в кавычки.) Историки сравнивали такую «самокритику» с еврейскими погромами.

Осмысляя сегодня диалог политика и художника, мы начинаем осознавать, что в одни и те же понятия они вкладывали не совсем одинаковое содержание. Казалось бы, кто, как не Сталин, был заинтересован в том, чтобы демонстрировать своему народу и всему миру достижения страны (прямое следствие Его мудрого руководства).

Увеличить поток положительной информации, полагал Сталин, не составляет труда. Гораздо важнее привить людям мысль о том, что «грандиозная ломка старого» неизбежно влечет за собой трудности, издержки, и нечего настраиваться на райскую идиллию. Народ должен быть готов к разоблачению нытиков и «перебегающих в лагерь врагов». Ну а уж к разоблачению самих врагов — тем более.