Читать книгу - "Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский"

зажигались огни, магазины освещались многочисленными лампами, и хоть на улице было ещё достаточно видно, для тех, кто был дома, уже начинался вечер. Даже в маленьких шинках сверкали свечи, а шейная шарманка шла не спеша, играя арии из «Нормы» и «Трубадура», которым не хватало нескольких нот, чтобы напоминали их в карикатуре.

На одной из главных улиц первый этаж очень внушительного дома был ярко освещён, прохожие поглядывали на него, некоторые усмехались, другие пожимали плечами, многие проходили с грустью, только бросив взгляд, словно долго на это смотреть не хотели.

Прямо напротив этого особняка был старый домик с садиком, над дверью которого была надпись:

Пиво и закуска

Часть садика, предназначенного для гостей, в котором, несмотря на падающие листья и угрожающую влагу, стояли ещё стулья и столики для любителей свежего воздуха, выходила на улицу, отделённая от неё забором, окрашенным в зелёный цвет.

Там, под стеклянной крышей, при двух лампах, в тёмном уже уголке перед двумя кружками пива сидели двое мужчин.

Один из них как раз обратил глаза на освещённый особняк и вздохнул. Вздох так соответствовал этой нездоровой фигуре, что в любом случае его можно было объяснить, если не настоящим, то прошлым, которого лицо и одежда носили следы.

Была это, очевидно, одна из тех жертв кораблекрушения жизни, которые, выброшенные на пустынный берег в ночной час, потеряли уже всякую надежду. Мужчине было, может, лет пятьдесят, но бедность стёрла признаки возраста, мог быть младше или старше, в подобном положении годы не исчисляются и по увядшей нужде текут как поток по камням.

Лицо у него было худое, жёлтое, впалые глаза, седеющие волосы, борода, не стриженная несколько дней, делали его отвратительно грязным, впалые щёки покрывала жёлтая и сморщенная кожа, а шея, выглядывающая из-под скрученного в верёвку чёрного платка, напоминала анатомический образец. В его угасших серых глазах не было искры радости и охоты жить. Бледный, закрытый рот, сморщился из-за нехватки зубов. На голове у него была шляпа, потёртая местами аж до белого; на нём был поношенный чёрный фрак, застёгнутый под шеей, остальная одежда была старой, а ботинки, которые можно было заподозрить в недостатке подошвы. Он, как мог, скрывал ноги под собой. Карманы его жилета, фрака, передние и задние, были полны бумаг, пачка которых, завязанная верёвкой, лежала ещё рядом с ним.

Он опирался о стол локтём, смотрел на тот светлый дом и горько думал. Напротив него в сером богатом капоте сидел круглый, румяный, лоснящийся мещанин, видно, ремесленник, который, должно быть, пригласил его на пиво. Кружка, стоящая перед ним, была наполовину опустевшей. Он поглядывал на товарища с некоторым уважением и любопытством, но на разговор не напрашивался. Какое-то время они молчали, а кто бы их так застал, невольно припомнил бы те средневековые гравюры, изображающие худых и толстых, пирующих друг с другом. Контраст не мог быть более разительный.

На лице мещанина рисовалось то блаженное спокойствие совести и кармана, та гармония бытия, которая не желает большего, не борется с реальностью и растёт свободно. Бледная физиономия худого выражала усталость от нескончаемой борьбы, долгой и несчастной, на пороге уже последнего поражения.

– Ну, поглядите-ка на каменицу Леонарда, – произнёс худой. – Видите? Гм? Что вы на это скажете?

Сказав это, он саркастически, страдальчески, горько улыбнулся и повторил:

– Что вы на это скажете?

– А что я должен сказать? – отпарировал мещанин, взяв кружку. – Что тут говорить? Ярко светится, ярко…

– Но что вы на это скажете? – спросил ещё раз худой. – Ведь вы знаете у кого?

– Знаю, знаю, у адвоката Шкалмерского.

– А всё-таки вы знали его, наверное, как и я, с мальчика?

– Знал, почему же нет? Знал! – сказал спокойно мещанин. – Смотрел, как он рос, ваша милость, поднимался, шёл, ну… и дошёл!

– До чего дошёл? – прервал довольно резко худой, глаза которого заискрились. – Шкалмерский только в дороге, я не желаю ему зла, потому что никому его не желаю, но Бог знает, что ещё будет.

– А кто из нас, милостивый государь, может угадать своё или чужое будущее? – спросил спокойно мещанин.

– Верно, верно, за исключением тех людей, что, как я, пане Себастиян, дошёл до полвека, седых волос, всегда без ботинок, в нужде, бедности и без надежды, но когда лучше было!! Ха! Ха! – сказал он, машинально выпивая пиво и постоянно смотря в освещённые окна, в которых мелькали тени. – Вы меня знаете также не с сегодняшнего дня, пане Себастьян, знаете, что я был честным человеком, что я желал работать, хотел, а понемногу и умел, что шёл простой дорогой, не нарываясь на Бога и людей, и однако, поглядите на меня, вот до чего я дошёл честностью и работой. Я не отрицаю, что у Шкалмерского тоже есть и честность, и способности, но объясните мне, как из бедного юноши, сына торговки, которого мы видели летающим босым по улице, через несколько лет вырос собственными силами в пана адвоката?

Пан Себастиян пожал плечами.

– Пане Травинский, разве не так на свете? Разве это всё можно понять и объяснить? Равзе это счастье – ничто?

– Всё же, – вздохнул Травинский, – это счастье, судьба, слепой случай, доля. Одному жаренные голубки, другому обглоданные кости. И заметь, пане Себастиан, что если кому везёт, то везёт, ему можно даже бездельничать, будет фазанов убивать; другому всё несчастье, и если бы умел творить чудеса, то его шарлатаном бы объявили. Да! Да! – добавил он грустно. – Мы все смотрели на Шкалмерского и я понимаю не больше, чем то, что удача на его стороне, и что он смело ей пользуется.

– Он хороший игрок, ваша милость, – сказал Себастиан, – знает, что, когда везёт – нужно ставить, а когда не везёт – это напрасно, головой стену не пробьёшь.

– Нет, нет! – задумчиво повторил Траминский. – Напрасно вздыхать на судьбу и метаться, нужно спокойно ждать конца и подчиниться Божьей воле.

– Пей-ка пиво, потому что я думаю о второй кружке; моя уже пуста.

– Я со второй не справлюсь, – говорил худой, – я не привык, не пьян, а в работе мне это не служит. Вот уж сумерки, а когда приду домой, нужно на завтра шесть листов переписать – ещё при восковой свече.

– Не повредит, – сказал пан Себастиан, – это вас подкрепит. Может, и перекусили бы?

Траминский промолчал. Мещанин догадался о значении этого ответа и велел принести хлеба, масла и ветчины.

– Друг мой, – сказал он, подставляя к губам вторую кружку, – ты задал мне вопрос: почему Шкалмерскому везёт? А я бы также спросил вас: чем же вы нагрешили, что