Читать книгу - "Самая большая ошибка Эйнштейна - Дэвид Боданис"

Картина имела бы физический смысл, обнаружься под Темзой какой-нибудь мощный лавовый поток, распирающий Землю: тогда центром такого процесса стал бы Лондон. Но поступают и другие сообщения, очень странные: нью-йоркский репортер Би-би-си настаивает, что ощущает, будто именно он сохраняет неподвижность. Берег Нью-Джерси неспешно отдаляется от него со скоростью миля в час, по мере того, как Гудзон медленно расширяется. Но город Торонто, находящийся дальше от Нью-Йорка, чем Нью-Джерси, удаляется со скоростью 300 миль в час, а еще более далекий Лондон – со скоростью 3000 миль в час.

Непонятно, каким образом и Лондон, и Нью-Йорк могут ощущать себя неподвижным эпицентром какого-то планетарного извержения лавы. Такое возможно, лишь если наша планета расширяется по всему объему. Происходящее на поверхности может показаться странным (все эти города, так неодинаково удаляющиеся друг от друга), но если представить себе Землю как большой воздушный шар или пляжный мяч, которые расширяются, картина выйдет вполне осмысленная. Города, находящиеся поблизости друг от друга, всегда раздвигаются медленно. А далекие города (далекие друг от друга точки на поверхности планеты) по мере расширения всей сферы отодвигаются друг от друга быстрее.

В сущности, именно это Милтон Хьюмасон и наблюдал, обратив телескоп в глубины космоса. Далекие галактики в этом смысле подобны точкам на нашем шарике или городам на поверхности нашей планеты. Мало того, что они раздвигаются: вне зависимости от того, в какой точке вы находитесь, близлежащие к вам точки движутся медленно, а более далекие – быстрее. Этот факт может означать лишь одно: трехмерное пространство, в котором мы обитаем и которое кажется нам нашей Вселенной во всей ее полноте, на самом деле представляет собой как бы поверхность чего-то еще – чего-то колоссального, ужасающего и, вероятно, невообразимого для нашего ограниченного ума. Двухмерная поверхность воздушного шарика расширяется в трехмерном пространстве: это мы понять можем. Но получается, что и наша трехмерная Вселенная, со всеми ее галактиками и планетами, должна расширяться в четырехмерном пространстве. С этим логическим следствием не в силах справиться наш ограниченный ум: по крайней мере, мы вряд ли сумеем наглядно представить себе, как все это происходит.

Открытие Хьюмасона стало для Эйнштейна воплощением давних надежд. Предсказание, содержавшееся в его исходном уравнении (которое он по ошибке отверг, несмотря на все попытки Фридмана и Леметра убедить его), оказывалось верным. Наша Вселенная – лишь поверхность чего-то наподобие гигантской сферы. По всей поверхности этой «сферы» разбросаны галактики, и в настоящее время они разлетаются – по мере того, как расширяется «сфера». Мы у себя в Млечном Пути не обладаем никакой уникальностью или избранностью – как и никакая другая галактика. По сути, мы лишь точки на поверхности расширяющегося воздушного шарика. Вообразить это трудно. Но нет никаких сомнений: измерения, проведенные в обсерватории Маунт-Вильсон, недвусмысленно показали нам, «флатландцам», что это именно так.

* * *

Тот период (1929-й и несколько последующих лет) ознаменовался для Эйнштейна сравнительным спокойствием и в личной жизни. Они с Милевой наконец достигли взаимопонимания, во многом благодаря Мишелю Бессо, выступившему в качестве посредника-умиротворителя. Эйнштейн считал, что будет только справедливо, если он отдаст Милеве всю свою Нобелевскую премию (он получил эти деньги в 1922 году). Основную часть суммы она вложила в недвижимость, сдаваемую внаем. Финансовая стабильность уменьшила ее раздражение, в результате чего и сам Эйнштейн сумел теснее сблизиться с сыновьями. После одного выходного, проведенного с мальчиками, Эйнштейн писал Милеве, что их хорошее поведение дает понять: «Ты знаешь, что делаешь, ты это доказала».

Его жизнь с Эльзой тоже налаживалась. Едва познакомившись с ней, он писал: «Я должен кого-нибудь любить, иначе мое существование беспросветно. И этот «кто-нибудь» – вы». После их женитьбы в 1919 году первоначальный всплеск страсти поугас, но с годами в их отношения постепенно вернулись теплота и любовь – неожиданно для них обоих. И хотя Эйнштейн продолжал заводить интрижки на стороне, он никогда не унижал ее, всегда проявлял щедрость, а кроме того, обладал как раз таким чувством юмора, какое ей нравилось. Эйнштейн осознал, что даже несовершенный брак (начавшийся как отношения, выстроенные с досады на другую женщину) может постепенно обрести свои приятные стороны. Эльза восхищалась им, была превосходной хозяйкой, гости при ней чувствовали себя непринужденно, к тому же у нее тоже имелось чувство юмора, очень милая ироничность, которая пришлась ему по душе.

Вот один пример. В декабре 1930 года, когда они прибыли в Калифорнию для того, чтобы он ознакомился с результатами Хаббла, в поджидавшей толпе имелось несколько десятков девушек-чирлидеров (в США они обычно входят в группы поддержки местных футбольных команд и т. п.). Это зрелище показалось супругам настолько нелепым, что Эльза решила провести смотр этих восторженных девиц – как если бы перед ней вытянулся в струнку почетный караул. Она прошествовала мимо них, одобрительно бормоча: «Хорошо. Очень хорошо», – чем немало позабавила мужа.

Ее ничто не могло смутить или озадачить. Однажды, посещая вместе с Эйнштейном Чикагский университет, она бойко рассказывала, как им с мужем понравился их недавний визит в Принстон, несмотря даже на трудности с летучими змеями (fl ying snakes). Интервьюеры замялись, и Эльза объяснила: эти летучие змеи кусали ее за руки. Смущение нарастало, и она добавила: эти змеи даже залетали ей под юбку! В этот момент сочла нужным вмешаться хозяйка мероприятия, владевшая и немецким, и английским. «Вы действительно говорите о летучих змеях?» – поинтересовалась она у фрау Эйнштейн по-немецки. Эльза отрицательно покачала головой: эти американцы бывают такими наивными! «Nein! – сказала она. – Ich spreche von Schnaken!» («Нет! Я говорю о комарах!»).

Дома, в Берлине, она старалась окружить мужа всевозможными удобствами. К примеру, Эйнштейн обожал свежую землянику, и жена старалась, чтобы земляника всегда была в их доме. На кухне их радовал голубой попугай. Они устраивали музыкальные вечера. К тому же Эйнштейн любил отдохнуть от занятий наукой, сидя за пианино или взяв в руки свою любимую скрипку. Правда, соседи не одобряли его энергичную ночную игру на кухне, облицованной кафелем и дававшей гулкое эхо.

И даже загородный дом, помнивший многочисленных эйнштейновских любовниц, часто приносил супругам отраду. Эйнштейн любил гулять, наслаждаясь прекрасными видами вместе с Эльзой и падчерицами – а также сыном Гансом Альбертом, который теперь более или менее примирился с отцом и однажды прикатил к ним на мотоцикле, к полному восторгу всех. Они ходили в лес за грибами. Соседский сынишка разрешал им позабавиться странной игрушкой под названием «йо-йо». Плодовые деревья, тенистая терраса, благоухание орегонской сосны и галисийской ели (в свое время Эйнштейн заказал для строительства дома именно эти материалы)… Когда-то Эйнштейн заметил в беседе с Гансом Альбертом, что его (вторая) жена – «не какой-то там светоч интеллекта», теперь же он с удовольствием отмечал, что «тем не менее у нее чрезвычайно доброе сердце».

Дочери Эльзы, судя по всему, в конфликтах матери и ее мужа приняли сторону отчима, сочтя, что с «папой Альбертом» вполне можно сосуществовать, не обращая внимания на его романы: плюсов от такого положения вещей оказывалось намного больше, чем минусов. Тем более что при острой необходимости Эйнштейн всегда готов был отступить, чтобы защитить свой брак. К примеру, в 1924 году он написал по уши влюбленной в него молоденькой выпускнице университета, что их отношения не имеют будущего и ей следует просто «найти кого-нибудь на десять лет моложе меня, кто будет любить тебя так же сильно, как я».