Читать книгу - "Петр Первый. Благо или зло для России? - Евгений Анисимов"

Почитатель:

Да, Петр был горячим сторонником концепции "просвещенного принуждения", считая насилие крайне необходимым. Но согласитесь, что это насилие не каприз тирана, вроде Грозного, и не паранойя, как у Сталина, а распространенная в прошлом педагогическая норма, применимая к ленивому ученику — именно таким ему представлялся русский народ. У Петра не было другого способа заставить русских осваивать знания и навыки передовых народов, как только показывать на своем примере, учить, принуждать, ведь и ныне принуждение (в облагороженной форме) — основа просвещения. Да, на его знамени как будто было написано: "Прогресс через насилие!". Он видел себя воспитателем, учителем народа, как уже было сказано. Может быть, иначе в России и нельзя. Да и время было жестокое. Отец прусского короля Фридриха Великого говорил: "Когда я вижу сына, рука тянется к палке". В этих условиях трудно было избежать крайностей, но зато можно было достичь поставленных целей.

Недоброжелатель:

Вот-вот, знакомая песня: "Лес рубят — щепки летят". Может, поэтому все правители России, считая себя учителями, вечно недовольны народом, которым управляют. Старая концепция: народ — дети и с ним нужно построже! Впрочем, везде так. Вспоминаю слова одного испанского короля: "Народ как ребенок, его моют, а он плачет". Убогая умом Анна Иоанновна и та писала генерал-прокурору: "Ты им указ прочитай, да покричи на них страха ради". Они и теперь такие улыбчивые за границей, а с экрана телевизора с нами говорят строго, сурово, будто мы в чем-то изначально перед ними виноваты, будто мы все ленивы и жуликоваты.

Ну да ладно! Пусть насилие, но зачем в душу лезть, уничтожать веру, сокровенное, тайное, то, что недоступно никому, кроме Бога? Разве законы Петра об обязательной исповеди и обязательном нарушении ее тайны не есть насилие над душами?

Словом, Петр своими реформами способствовал консервации многих явлений Средневековья, которые начали было размываться перед его царствованием. Речь идет о резком усилении крепостного права, складывании жесткой политической системы, в которой господствовала ничем не ограниченная самодержавная власть и бюрократия… В целом можно сказать, что Петровская эпоха резко сузила возможности иного, то есть несамодержавного, некрепостнического, неимперского, неполицейского, развития России. Благодаря петровскому "прогрессу через насилие" из многих вариантов движения в будущее у России остался только один путь, по которому она идет до сих пор.

Возвращаясь к культуре, скажу то, что общеизвестно, однако не утратило своего значения. В Петровскую эпоху произошел тот важный тектонический разлом в культуре, ментальности, который столетия не давал покоя русскому обществу. Раньше, до Петра, народная культура была широко распространена в русском обществе, включая и его верхи. Песельники, сказочники входили в дом боярина и простого крестьянина, царя и холопа. Общие праздники и обычаи предков равно почитались на всех "этажах" русского общества. Теперь, с введением западных одежд, праздников и обычаев интеллектуальная и властная часть русского общества все дальше и дальше отходила от народа, становясь чуждой ему, вызывая неприятие и насмешку как своими париками, так и непонятным выговором с немецким или французским акцентом, своими развлечениями и бытом. Общепризнано, что культурный переворот Петра в сочетании с крепостным правом отделил элиту от народа. Они встречались только под сводами церкви, но и там стояли отдельно. Последствия этого культурного раскола были драматичны. Народ, лишенный своих вождей-интеллектуалов, устраивал бунт в камере — тот самый "бессмысленный и беспощадный", а у элиты (той ее части, у которой была совесть и незашоренные сословными предрассудками глаза) появился комплекс неполноценности (мы такие довольные, успешные, сытые, а "народушко-богоносец" страдает), стремление ему помочь, начиная от дурацкой разовой благотворительности ("отдам все старые фраки мужикам") до самоотверженных, но бессмысленных попыток просветить его с помощью "хождения в народ", известно чем закончившегося. И при этом две части нации не понимали друг друга. А потом грянул 1917 год, когда маргинальная масса вырвалась наружу и смела и "регулярное государство", и столетие рефлексировавших дворян и интеллигентов, и церковь, и европеизированную культуру. Плодами этой так называемой революции ловко воспользовалась узкая секта-партия во главе с Лениным…

* * *

Прерываю спорщиков. Читатель, возможно сбитый с толку нескончаемым спором двух достойных джентльменов, желает "разоблачения", проявления в конце концов моей личной позиции. А я… Как-то раз, отвечая на вопрос слушателя моей публичной лекции о причинах смерти царевича Дмитрия в Угличе, я пытался представить разные точки зрения в отечественной науке на это поворотное и до сих пор загадочное событие русской истории. И чем больше я говорил, тем больше чувствовал недоверие и нетерпение во взгляде человека, задавшего этот каверзный вопрос. Этот взгляд, казалось, говорил: "Ну, закрутил, завертел, а мне надо для ясности знать конкретно, КТО его там замочил!" Увы, так устроена жизнь с ее незатейливой конкретикой и иллюзорной простотой. К однозначному, "черному" или "белому" ответу приучают людей и современные массмедиа. Но история часто отвергает однозначный, комфортный для слушателя-читателя ответ (если, конечно, историк честен и пишет, "не стараясь угодить"). История мне напоминает реку, отчасти Стикс, она текуча, амбивалентна, слитна, непостижима. Порой тонкий, умный анализ отдельных ее явлений может быть и верен, но он неизбежно разрывает неуловимое единство разнородных исторических явлений и процессов, придает исследователю ощущение ложной ясности и… удаляет от непостижимой истины. Я многие десятилетия работаю с бумагами Петра, многие из них знаю почти наизусть, но ход мысли гения постичь мне не дано. Это какой-то "черный ящик", и сохранившиеся петровские бумаги не позволяют расшифровать процессы, в нем происходящие. Возможно, что дело в плохой работе, как говаривал Эркюль Пуаро, моих "серых клеточек". Вспоминаю и забавное высказывание Ольги Чайковской, писавшей, что Гоголь, конечно, может написать Чичикова, но Чичиков Гоголя — никогда. Если же говорить честно, то признаюсь, что ни одна из высказанных в книжке точек зрения мне особенно не близка, но ни одну из них я не отвергаю полностью. Это следствие не моей беспринципности, а убеждения в непостижимости истории, некоторого опыта участия в спорах в среде профессионалов и рядовых слушателей моих лекций на эту тему. Спор этот бесконечен и даже болезнен, потому что все равно в конечном счете речь идет не о прошлом, а о нашем настоящем и даже нашем будущем. Спорить о Петре — это спорить об острых проблемах современности, как оказывается, прочно связанной с Петровской эпохой. В этом соединении и даже единстве разных эпох есть какая-то непостижимая для меня мистика, ощущение нескончаемой повторяемости русской истории, как заевшего в проигрывателе диска. Есть ощущение, что эта история не окончена, что прошлое не остыло и жжет, как не остывшая до конца лава, а это, учитывая повторяемость русской истории, опасно… Слушатель-читатель требует конкретного ответа. Не знаю я его.