Читать книгу - "Шпионский Токио - Александр Куланов"

В Москве Роман Ким активно занялся научной работой и литературным переводом с японского. В 1923 году выходит его статья «Японский фашизм (Письмо из Японии)», а в 1924-м — рецензия на книгу Сергея Елисеева «La peinture contemporaine au Japon». Следом появляется публикация «О китайском студенчестве» и первые переводы рассказов Акутагава Рюносукэ. Начинается жизнь нормального советского востоковеда, специализирующегося в основном на близких к современности (возможно, по необходимости советской действительности) темах. В 1925 и 1926 годах у Кима последовательно выходит целая серия статей о современной японской интеллигенции и перевод едва ли не самого знаменитого рассказа Акутагава — «В бамбуковой чаще» («В чаще»), ставшего десятилетия спустя основой для куросавовского шедевра «Расёмон».

В 1927 году — особенно важное событие: выходит книга знаменитого в те годы советского писателя Бориса Пильняка «Корни японского солнца». Я и сегодня настоятельно рекомендую изучить ее каждому уважающему себя японоведу или энтузиасту, изучающему эту страну. «Корни…» читаются легко, на одном дыхании, и хотя автор отнюдь не востоковед, а лишь талантливый литератор, именно из этих «Корней…» выросла потом «Ветка сакуры» Всеволода Овчинникова. Кроме того, Пильняк повел себя весьма мудро, обратившись для лучшего понимания. Японии к специалистам. Одним из них стал молодой, но явно очень одаренный ученый Роман Ким. Им были написаны своеобразные примечания (глоссы) к книге Пильняка. Некоторую самостоятельность своих глоссов по отношению к «Корням японского солнца» Ким выразил (а Пильняк согласился с этим), дав им отдельное название: «Ноги к змее». Едва ли не самое примечательное в них — предисловие Кима, выражающее прямо противоположную только что приведенному тезису о самостоятельности идею и заканчивающееся изумительно примечательной фразой: «На объективность не претендую, ибо корейцу, так же как и ирландцу, трудно быть непогрешимо объективным, когда речь идет о соседних островитянах-покорителях», и дата: «1 декабря 16 года Корейской Диаспоры».

В 1927 году, когда Корея была японской колонией, а сама Япония — потенциальным противником СССР, такой нажим на свое корейское происхождение со стороны автора глоссов был классово объясним. Но все же что-то очень личное, далекое от присущего обычным примечаниям сухого справочного стиля, сквозит в словах молодого ученого — племянника убитой королевы, и в Москве живущего в 16-м году по летоисчислению Корейской диаспоры, то есть 16 лет спустя после подписания в августе 1910 года японо-корейского колонизаторского договора.

Именно в «Глоссах» впервые в европейской литературе Роман Ким рассказал о ниндзюцу и дал четкое определение этому понятию. Никаких черных балахонов, повязок на лицо и прыжков по крышам с мечами за спиной. Вся эта теледребедень родилась много позже и к реальному ниндзюцу отношения не имеет. Ниндзюцу по Киму — это искусство разведки, искусство быть невидимым. Борис Пильняк — маститый писатель — безоговорочно вторил своему юному наставнику, ибо чувствовал и понимал что-то такое, чего, может быть, не знаем и мы: «…сыск, выслеживание, шпионаж: в Японии это не только почетно, — но там есть целая наука, называемая Синоби, или Ниндзюцу, — наука незамеченным залезать в дома, в лагери противника, шпионить, соглядатайствовать…» Важный нюанс: в отличие от последующих авторов, только задающихся вопросом «а существует ли ниндзюцу сегодня?», Ким писал о синоби в настоящем времени. Писал очень просто и органично: создается ощущение, что он точно знал ответ на этот вопрос: «Да, существует. И я знаю этих людей».

В 1928 году сотрудничество Кима с Пильняком продолжилось. Вышла их большая совместная статья «Японская пролетарская литература». Потом — долгий перерыв, и лишь в 1933 году в одном из литературных журналов появляется его памфлет «Три дома напротив, соседних два», посвященный все той же современной японской литературе. В 1934 году в ленинградском военном журнале «Залп» или, как тогда говорили, «журнале оборонной литературы», публикуется большой материал нашего героя «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей».

И все это время не прерывался его «чекистский стаж». С 15 июня 1923 года Ким числился секретным сотрудником, переводчиком 5-го отделения Контрразведывательного отдела (КРО), а затем 4-го отделения Особого отдела (ОО) ОПТУ. В своей автобиографии он писал: «…В июне 1923 г. прибыл в Москву в распоряжение 5 КРО ОГПУ и определен на работу согласно указания тов. Дзержинского, который был уже осведомлен о моем прошлом…» Следующей долгожданной ступенью карьерного роста стало принятие 1 марта 1932 года Романа Кима в штат ОПТУ на должность оперуполномоченного 4-го отделения 00 ОПТУ. 1 декабря 1934 года — в день убийства Кирова — Роман Ким был назначен сотрудником для особых поручений 6-го отделения 1-го отдела, а затем 3-го отдела ОО ГУГБ НКВД СССР. В 1937 году был награжден револьвером системы «Наган» и «Вальтером», знаком «Почетный работник ВЧК — ГПУ (XV)» и орденом Красной Звезды — внушительный список по тем временам! За что именно? За поддержание связей с агентурой в японском посольстве в Москве, получение особо ценных сведений и за свою специализацию — «изъятие секретных документов из сейфов японского военного атташата». Чем не ниндзя? Со временем старший лейтенант госбезопасности (то есть майор, по армейской классификации) Р.Н. Ким возглавляет все японское направление контрразведки НКГБ. Мечта о мести его корейских родителей сбылась. Мало на свете было людей, нанесших такой ущерб японским тайным службам и вообще Японии, какой нанес им бывший Кин Ёрю в ту пору, когда ученик его наставника стал императором Сева.

Спустя некоторое время после развода с первой женой Зоей Заикой Ким женился снова. Сын Аттик остался с мамой, полюбившей другого. Избранницей Романа Николаевича стала японовед Мариам Самойловна Цын — тоже сотрудник органов. Родился сын Вива (Виват), которого Ким почему-то (мы не знаем, почему, до сих пор — одна из главных загадок Кима!) в анкетах именовал то дочерью, то сыном, равно как и каждый раз менял корейские и японские имена — и свои, и своего отца. Дальше — еще сложнее.

2 апреля 1937 года Роман Николаевич Ким был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Заключен в Лефортовскую тюрьму. Ему не давали спать — он не мог забыть этого до конца жизни. Довели до такого состояния, что, пытаясь одним разом покончить со всем, она раздавил свои очки и съел стекла от них. Выжил. Был привлечен к делу Тухачевского, но сказал не то, чего от него ждали следователи, и снова его пытали. Наконец он не выдержал и признался. Но признался так, что поразил не только видавших всякое следователей, но и самого главу НКВД Ежова: «Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца… Настоящее имя Кима было Кинго Мотоно. Ким был внебрачным сыном японского дипломата Ичиро Мотоно, бывшего послом в России в годы империалистической войны и впоследствии министра иностранных дел при кабинете Ямамото».

Чтобы придумать такое, надо было обладать буйной фантазией, хладнокровием и способностью рисковать — качествами настоящего ниндзя. Ким рискнул и выиграл. Следствие затянулось. Арестовали и расстреляли Ежова, многих из тех, кто работал вместе с Кимом, и даже некоторых из тех, кто вел его дело. Новое руководство госбезопасности поняло, что его водят за нос (теперь Роман Ким фигурировал еще и как Мотоно Кинго и Саори Кинго — следователям явно не по силам было в этом разобраться…), но оценило возможности и знания арестованного. 9 июля 1940 года Военной коллегией Верховного Суда СССР Роман Николаевич Ким был осужден по статье 58–1а УК РСФСР на 20 лет лишения свободы. Он остался во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке и продолжал переводить секретные документы, которые добывали теперь другие люди. Когда началась война и японское посольство эвакуировали в Куйбышев, Ким поехал вслед за ним и, сидя в местной тюрьме, продолжал работу. Он даже сумел вытащить в 1943 году из лагеря жену, арестованную вслед за ним в 1937-м как «член семьи изменника Родины». Не успел только спасти сына — мальчик умер вскоре после встречи с матерью, и это на всю жизнь осталось незаживающей раной.