Читать книгу - "Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич"

Доклад мой предназначался для юбилейной конференции «по Чудотворцеву», как у нас говорили, где я должен был выступить от студенческого научного общества, но по мере того, как идея конференции все больше оказывалась под вопросом, будущая судьба моего доклада также становилась все более проблематичной, хотя Штоф продолжал давать мне руководящие указания. Так, он просил меня обойтись по возможности без упоминания «Матерей», без которых Фаусту не было доступа к Елене. «„Матери“ прозвучат на публичном заседании несколько двусмысленно, знаете, – вежливо втолковывал мне Игнатий Лукьянович, – да тут еще Мефистофель, черт, что ни говорите. Вот и получается не совсем по-гётевски: „к любым чертям с матерями катись!“ А „Фауст“ Гёте – все-таки не „Стихи о советском паспорте“. Эта штука посильней, чем „Фауст“ Гёте», – двусмысленно улыбался он. Кстати, Игнатий Лукьянович даже наводил справки где-то наверху, остается ли необходимой после двадцатого съезда цитата из Сталина в связи с Гёте. Четких директив по этому вопросу еще не было. «На усмотрение докладчика», – будто бы сказали ему, а докладчик, то есть я, определенно предпочел бы обойтись без этой цитаты. «Смотрите, как бы вам не напомнил о ней сам Платон Демьянович, – загадочно предостерег меня Штоф. – Он большой любитель цитат из Сталина». Этот идеологический нюанс также ставил Чудотворцевские чтения под вопрос. Внезапно по институту поползли слухи, что решения двадцатого съезда на самом деле вовсе не на пользу Чудотворцеву и что предстоит ему вовсе не реабилитация, а, напротив, разоблачение и, хуже того, развенчание как тайному апологету Сталина, разрабатывавшему и проповедовавшему некий оккультный культ личности. Признаюсь, я не понимал этого словосочетания. Оккультный культ казался мне лишь нелепой игрой слов, а в культе Сталина я не видел ничего, кроме принудительного рационализаторства на уровне блокнота агитатора, но ma tante Marie, услышав от меня словосочетание «оккультный культ», загадочно, но понимающе закивала головой. Вскоре я сам проникся проблематикой красного оккультизма, когда мне довелось присутствовать в том же филологическом кабинете при конфиденциальной беседе Игнатия Люциановича Криштофовича с Григорием Богдановичем Лебедой. Беседа напоминала тайный военный совет перед решающим боем, а на меня, занятого подготовкой все того же доклада, высокие собеседники не обращали внимания то ли потому, что не придавали моему присутствию никакого значения, то ли потому, что начинали мне доверять (быть может, для них это было одно и то же). Вернее всего, я стал уже для них разновидностью мебели, неизбежной в филологическом кабинете.

Из их разговора я начал уяснять сложившуюся ситуацию. Действительно, научную конференцию к юбилею Чудотворцева организовать не удавалось. Одни совсем не знали Чудотворцева, другие знали его слишком хорошо и боялись выступать по его поводу. В то же время откуда-то сверху поступило указание во что бы то ни стало так или иначе отметить юбилей старейшего ученого. И тут Игнатий Лукьянович вспомнил, что Чудотворцев давно уже добивается возможности выступить на кафедре с научным докладом, предлагая для таких докладов разные темы. Так почему бы не отметить юбилей профессора докладом самого этого профессора? Оставалось только определить тему доклада, ибо предоставлять доклад решению самого Чудотворцева было бы по меньшей мере неосмотрительно.

– Как тут не вспомнить Гиппократово «Не навреди!» – сказал вполголоса Штофик.

– Тем более когда сам он мастер себе вредить, – отозвался Лебеда.

– Вроде бы умный человек, – продолжал Штоф.

– Умный-то умный, да задним умом крепок, – сказал Григорий Богданович.

– И ведь нельзя сказать, что он взыскует мученического венца, а в какие только истории не попадал, – продолжал Игнатий Лукьянович.

– Прямо по Гоголю, homo historicus, – блеснул латынью Григорий Богданович.

– А ведь у Гоголя, наверное, действительно калька с латинского, – поддакнул Штофик, не иначе как радуясь возможности отвлечься от тягостной темы.

– Я уж и то начал было набрасывать к чудотворцевской конференции доклад «Латынь в контексте гоголевского „Вия“», – услужливо закивал Лебеда.

– Помилуйте, «исторический человек» – это же из «Мертвых душ».

– Так ведь сам Чудотворцев доказывал, что в основе «Мертвых душ» «Вий» Гоголя. Мертвые души набрасываются на Хому Брута, когда он читает Псалтырь по панночке, которую сам же заездил. А панночка, согласно Платону Демьяновичу, – это падшая София или Ахамот гностиков, а Хома и есть носитель тайного гнозиса, которому покоряется сама падшая София; она же говорит о нем: «Он знает…» Это последние ее слова. Знает, но не любит, и потому он лишь кимвал бряцающий и медь звенящая. (Его чтение в церкви.) Знает, но не любит, а любовью мог бы спасти панну Софию и сам спасся бы, а без любви погиб. Падшая София ловила его, но без Вия не могла поймать. Написал же себе эпитафию Сковорода, философ, бурсак, прототип Хомы Брута: «Мир ловил меня, но не поймал».

– А какого года эта работа Чудотворцева?

– Да чуть ли не тридцать седьмого, Игнатий Лукьянович!

– Ох, помню, нас тоже мир ловил, но не поймал, а теперь, того и гляди, поймает. Кстати, Сковорода-то – ваш тезка, Григорий Богданович.

– Ох, и не говорите, Игнатий Люцианович (при оханье у обоих прорезался явный малороссийский акцент).

– Так почему бы и не попросить Платона Демьяновича выступить с докладом «Гоголь и Сковорода»? Великий русский писатель и прогрессивный… деятель украинской культуры.

– Мысль неплохая, Григорий Богданович, когда бы то был юбилей Гоголя или на худой конец того же Сковороды. Но ведь юбилей-то Чудотворцева, а он Бог знает что и о Гоголе и о Сковороде наговорит, мол, по богомильской легенде перед концом мира прилетает птица Гоголь, а Сковорода – гностик, чающий Третьего Завета.

– Но тогда, Игнатий Лукьянович, почему бы не запустить доклад Чудотворцева о Прометее? Он же целую книгу написал: «Прометей в древнем и новом мире». Тема идеологически выдержанная. Титан-богоборец, похищение огня и так далее…

– Ну, вы известный чудотворцевед, – тонко улыбнулся Игнатий Лукьянович, – то есть я хотел сказать «чудотворцевовед», – поправился он тут же. – Если бы вы делали этот доклад, я бы слова не сказал. Но делать-то его будет Чудотворцев. А поручитесь ли вы, что Чудотворцев не повторит свою давнюю любимую идею, будто Прометей не огонь похищал, а искру Божию? Вы помните его выражение «путч олимпийцев»? А Прометей – хранитель древней титановой правды, то есть контрреволюционер. И людей он привлекал на сторону свергнутых титанов, вселяя в них эту самую титанову правду, искру Божию. Вспомните еще одно выраженьице Чудотворцева по поводу Прометея: «революция сверхчеловека». По-моему, одного этого выраженьица все еще достаточно, чтобы закрыть нашу кафедру.

– Но Прометей, Прометей! Самый благородный святой в философском календаре… Это же Маркс, не кто-нибудь…

– А Чудотворцев сравнит вам Прометея с Буддой, он же Сакья-Муни, которому клюет печень мнимое бытие, орел вечного возвращения. Платон Демьянович напомнит вам: Прометей – то общее, что есть между Буддой и Христом, взывающим со Своего креста: «Боже мой, Боже, для чего Ты меня оставил?» Действительно, для чего?