Читать книгу - "История чтения - Альберто Мангель"

Возможно, это правда; возможно, есть некая чрезмерность в обнаружении на странице мира, сходного с тем, что окружает нас в момент чтения. Я думаю об Андре Жиде, который читал Буало, сплавляясь по реке Конго^[307], и контраст между буйной, беспорядочной растительностью и точеным, размеренным стихом XVII века кажется мне очень правильным.

Но, как обнаружила Колетт, существуют не только книги, которые требуют различия между их содержанием и окружением читателя; для чтения некоторых книг нужно принять определенную позу, а значит, и подыскать для нее подходящее место. (Так, например, Колетт не смогла читать «Историю Франции» Мишле, пока не устроилась в отцовском кресле вместе с Фаншетт, «этой умнейшей из кошек»^[308].) Очень часто удовольствие, получаемое читателем от чтения, зависит от его телесного комфорта.

«Повсюду искал я счастия, – признавался Фома Кемпийский в начале XV века, – но не нашел его нигде, только в уголке с книгою в руках»^[309]. Но что это за уголок? И что это за книга? Выбираем ли мы сперва книгу, потом уголок или сперва находим уголок, а потом решаем, для какой книги он больше подходит, нет сомнений, что акт чтения во времени требует соответствующего акта чтения в определенном месте, и связь между этими двумя актами неразрывна. Есть книги, которые я читаю в креслах, и есть книги, которые я читаю за столом; есть книги, которые я читаю в метро, на остановках и в автобусах. Я нахожу, что у книг, которые я читаю в поездах, есть что-то общее с книгами, которые я читаю в креслах, возможно, потому, что в обоих случаях я легко отвлекаюсь от того, что меня окружает. «На самом деле, лучшее время для чтения захватывающей книги, – говорил английский романист Алан Силлитоу, – это когда вы в одиночестве едете куда-то на поезде. Когда вокруг чужие люди, а за окном незнакомый пейзаж (на который вы время от времени поглядываете), сложные перипетии жизни, идущей на страницах, запоминаются нам особенно сильно»^[310]. Книги, которые мы читаем в публичной библиотеке, никогда не бывают так прекрасны, как книги, которые мы читаем в уголке на кухне. 66 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса заплатил в 1374 году король Эдуард III за романтическую книгу, чтобы держать ее у себя в спальне, определенно полагая, что именно там ей и следует находиться. В жизнеописании святого Григория XII века уборная названа «местом уединения, где можно без помех читать таблички»^[311]. Генри Миллер соглашался с этим и признался однажды: «Лучше всего мне читается в туалете. В „Улиссе“ есть места, которые можно читать исключительно там, если, конечно, вы в полной мере можете оценить их содержание»^[312]. Эта маленькая комнатка, «имевшая особое, более прозаическое назначение», и для Марселя Пруста была убежищем, где он «мог предаваться тому, что требует ненарушимого уединения… читать, мечтать, блаженствовать и плакать»^[313].

Эпикуреец Омар Хайям рекомендовал читать стихи, сидя под деревом; столетия спустя педантичный Сен-Бёв советовал читать мемуары мадам де Сталь «под сенью ноябрьской листвы»^[314]. «Обычно, – писал Шелли, – я раздевался, устраивался на камнях и читал Геродота, покуда не высыхал пот»^[315]. Но не все могут читать под открытым небом. «Я редко читаю на пляже или в саду, – признавалась Маргарита Дюрас. – Невозможно читать при двух источниках света, при свете дня и свете книги. Читать нужно при электрическом свете в темной комнате, чтобы освещена была только страница книги»^[316].

Иногда, читая в каком-то месте, мы меняем самую его сущность. Во время летних каникул Пруст проскальзывал обратно в столовую, после того как остальные члены семьи отправлялись на утреннюю прогулку, уверенный, что вместе с ним там будут только те, «кто весьма почтителен к чтению», – «разрисованные тарелки, висящие на стене, календарь со свежесорванным вчерашним листком, стенные часы и огонь». Так он блаженствовал целых два часа, пока не появлялась кухарка, которая «приходила накрывать на стол задолго до завтрака; если бы она хоть молчала при этом! Но она считала своим долгом сказать: „Вам так неудобно; может, придвинуть вам стол?“ И только для того, чтобы ответить: „Нет, спасибо“, приходилось отрываться от книги и извлекать из глубин свой голос, который, и при сомкнутых губах, беззвучно, бегло повторял слова, прочитанные глазами; нужно было остановить этот голос, исторгнуть его из себя для того, чтобы вежливо сказать: „Нет, спасибо“, – придать ему видимость обычной жизни, интонацию ответа, которую он утратил»^[317]. А гораздо позже, ночью, после ужина, когда оставалось прочитать всего несколько страниц, он снова зажигал свечу, рискуя быть наказанным, если преступление обнаружится, и зная, что ему предстоит страдать от бессонницы, поскольку после окончания книги он не мог спать, так велика была сила его переживаний, и ходил по комнате или лежал, затаив дыхание, мечтая прочесть продолжение истории или хотя бы узнать что-то о дальнейшей судьбе героев.

В конце жизни заключенный в комнате, отделанной пробкой, в которой только и утихала ненадолго его астма, устроившись в мягкой кровати и работая при свете слабенькой лампы, Пруст писал: «Настоящие книги должны быть детьми не блистательных раутов и болтовни, но темноты и молчания»^[318]. И ночью в постели, глядя на освещенную желтоватым светом лампы страницу, я, читатель Пруста, вновь возрождаю этот загадочный момент рождения.

Джеффри Чосер – или, скорее, его страдающая от бессонницы дама из «Книги о королеве» – считал, что чтение в постели даже увлекательней, чем шахматы: