Читать книгу - "Казанова. Правдивая история несчастного любовника - Сергей Нечаев"

После этого Вольтер, враг сонета, расставил ему западню.

— Вы написали много сонетов?

— Две-три тысячи, — похвастался Казанова, — и из них десять-двенадцать я особенно ценю.

На это Вольтер сухо заметил:

— В Италии имеет место настоящее сонетное помешательство.

Потом он спросил:

— Кого из итальянских поэтов вы более всего любите?

— Людовико Ариосто, но я не могу сказать, что люблю его более других, ибо люблю его одного. Но читал я всех. Когда я прочел пятнадцать лет назад, как дурно вы о нем отзываетесь, сразу подумал, что вы откажетесь от своих слов, как только его прочтете.

— Спасибо, что решили, будто я его не читал. Конечно, я его читал, но был молод, дурно знал ваш язык и имел несчастье напечатать суждение, которое тогда искренне почитал своим. Но сейчас это не так. Я обожаю Ариосто.

— Я вздыхаю с облегчением. Так предайте огню книгу, где вы выставили его на посмешище.

Как видим, чтобы показать себе цену, Казанова начал острую полемику, пытаясь разоблачить «заблуждения» Вольтера, обвиняя его даже в том, чего и не было, и все — чтобы посрамить великого человека. Но Вольтер как будто не обращал внимания на неподобающий тон гостя.

После этого Вольтер спросил, знает ли Казанова наизусть что-нибудь из Ариосто. Казанова заверил, что с шестнадцати лет ежегодно два-три раза перечитывает Ариосто и невольно выучил его наизусть.

Потом Казанова стал цитировать Горация, и Вольтер похвалил его за подобное знание стихов.

— А что вы скажете о Гольдони?

— Это наш Мольер.

За десертом Вольтер начал критиковать правительство Венеции, но Казанова стал ему доказывать, что на земле нет страны, где можно наслаждаться большей свободой.

Вольтер сказал, что он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Потом он спросил:

— Суеверие несовместимо со свободой. Или вы находите, что неволя может составить счастье народное?

— Так вы хотите, чтобы народ был господином? — ответил вопросом на вопрос заводившийся все больше и больше Казанова.

— Боже сохрани. Править должен один.

— Тогда суеверие необходимо, ибо без него народ не будет повиноваться государю.

— Никаких государей, ибо это слово напоминает о деспотии, которую я ненавижу точно так же, как рабство.

— Чего тогда вы хотите? Если вам хочется, чтобы правил один, он не может быть никем иным, как государем.

— Я хочу, чтобы он повелевал свободным народом, чтобы он был его главой, но не государем.

— Подобного правителя нет в природе. Из двух зол надо выбирать меньшее. Без суеверия народ станет философом, а философы не желают повиноваться. Счастлив единственно народ угнетенный, задавленный, посаженный на цепь.

— Если бы вы читали мои сочинения, — усмехнулся Вольтер, — то обнаружили бы доказательства того, что суеверие — враг королей.

— Читал ли я вас? Читал и перечитывал, и особенно когда держался противоположного мнения. Ваша главная страсть — любовь к человечеству. Но любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать.

После обеда философ взял гостя под руку и повел его гулять в сад с великолепным видом на Монблан. Во время прогулки Вольтер выразил сожаление по поводу того, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в своей Венеции?

— Насколько это возможно при аристократическом образе правления. Мы пользуемся меньшей свободой, чем англичане, но мы довольны. Мое заключение, к примеру, было самым откровенным произволом, но я знаю, что сам злоупотреблял свободой. Мне временами даже кажется, что они были правы, отправив меня в тюрьму без должных формальностей.

— Вот потому-то никто в Венеции и не свободен.

— Возможно, но согласитесь, чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя таковым.

— Однако же вы совершили побег! — засмеялся Вольтер.

На это Казанова возразил, что он лишь воспользовался своим правом, равно как другие — своим.

В конечном итоге, Казанова и Вольтер расстались недовольными друг другом, ведь оба они претендовали на универсальную компетенцию, играли роли специалистов в любой области, о чем бы ни заходила речь, выносили безапелляционные приговоры истории и политикам. Короче говоря, оба они были весьма упрямы, словно забыв, что упрямство имеет лишь форму характера, но никак не его содержание, что с того, кто не снимает шляпу, могут легко снять и голову.

Вольтер, без всякого сомнения, был дитя своего скептического века. Жизнь его получилась суматошной и яркой, и он завоевал себе репутацию опасного острослова и автора язвительнейших эпиграмм. Его реакция была молниеносна, ирония — безошибочна и неотразима. В одном из писем он написал: «В зависимости от того, как предстают предо мною явления, я бываю то Гераклитом, то Демокритом; то я смеюсь, то у меня встают волосы дыбом на голове. Это вполне в порядке вещей, ибо имеешь дело то с тиграми, то с обезьянами». Даже Пушкин, человек, как известно, не самого добропорядочного нрава, как-то назвал Вольтера «злым крикуном», имея в виду его саркастичность. В самом деле, он не всегда был справедлив, но неизменно — остроумен и блестящ. Его обожали, им восхищались, но его, помимо этого, боялись и ненавидели.

Казанова был личностью совершенно иного масштаба. Он соединял преимущество приятного ума с обольстительной внешностью. Он был повесой, очаровательным наглецом и любителем внешних эффектов. Но в своей жажде блистать и привлекать к себе внимание он очень часто перегибал палку.

Мудрый Вольтер при встрече воспринял его как забавный курьез, как какого-то клоуна, а Казанова никак не мог смириться с этим и вел себя как человек, уже заслуживший вечную репутацию. Вот только какую? Как говорится, репутация репутации рознь. Поврежденную репутацию можно, конечно, попробовать склеить, но люди все равно будут коситься на трещины. Вся беда Казановы состояла в том, что он считал себя намного лучше своей репутации, не понимая, что дурная слава изнашивается гораздо медленнее, чем добрая.