Читать книгу - "Елизавета I - Кэролли Эриксон"

Вот и все, больше и думать было не о чем. Ни посетителей, ни новостей, ни книг, ни писем, а просьбы, адресованные старому Джону Гейджу, камергеру и главному ее тюремщику, оставались без ответа. «Гейдж, — говорила впоследствии Елизавета, — был добрый человек, но возраст и разнообразные обязанности заставляли его о многом забывать».

По прошествии нескольких недель Елизавете была дарована неожиданная милость. Ей разрешили гулять вдоль зубчатых стен, соединяющих Колокольную башню и башню Бичема. Проход составлял три фута в ширину и приблизительно семьдесят в длину, и вид отсюда открывался самый угрюмый — на Зеленую башню. И тем не менее это был свежий воздух, и солнечный свет, и хоть какая-то разминка. Не упуская ни единой возможности, Елизавета мерила шагами узкий коридор, под взглядами стражников, пристально наблюдающих за тем, что происходит, и даже пытающихся как будто угадать ее мысли.

Совершались казни. Уайатт умер 11 апреля, лорд Томас Грей, дядя Джейн, — 24-го. В мае был обезглавлен за участие в покушении на жизнь королевы Уильям Томас, ученый и писатель, чьи книги, особенно по итальянской истории, Елизавета читала еще в раннем отрочестве. Но многие из других главных заговорщиков, а также ее слуги и знакомые были еще живы — во всяком случае, у Елизаветы не было оснований в этом сомневаться. Одного из них, Николаса Трокмортона, даже оправдали. К удивлению королевы и членов Совета, судьи («все еретики», по словам Ренара) провозгласили: «Не виновен» — и когда после вынесения оправдательного приговора Трокмортона вновь препроводили в Тауэр, «толпа огласилась радостными криками, люди подбрасывали в воздух шапки», не только празднуя избавление от смерти верного слуги Елизаветы, но и словно предчувствуя счастливый исход ее собственного дела.

Впрочем, эта победа не осталась без последствий. Судей обвинили в «тайном сговоре с подсудимым», подвергли шестимесячному тюремному заключению и наложили на них крупный штраф.

Но волна мести пошла на спад. Ренар по-прежнему пугал Марию предупреждениями об угрозе, нависшей над ее нареченным — испанским принцем, — и возможностью новых бунтов, куда более опасных, чем недавний (он даже дал ей почитать Фукидида на французском, чтобы укрепить ненависть к бунтовщикам), однако же на Страстную неделю она уступила настояниям некоторых членов

Совета и помиловала больше десяти знатных вельмож — участников восстания, а вскоре после того всеми было отмечено, что портрет Елизаветы, убранный сразу после ее опалы, вернулся на свое место рядом с портретом самой королевы.

В общем, при отсутствии новых убедительных свидетельств и каких-либо признаков очередного бунта можно было с большой степенью вероятности утверждать, что казнь Елизавете не грозит, хотя неутомимые следователи в своих последних докладах королеве сообщали, что ее сестра действительно накапливала в одном укрепленном доме оружие и провиант с «целью соучастия в бунте». Звучали предложения удалить Елизавету, ибо она представляет угрозу принцу Филиппу; при этом совершенно не обязательно содержать ее в невыносимых условиях Тауэра. Можно послать ко двору энергичной, мужеподобной сестры Карла V Марии, регентши Нидерландов; можно — в Понтефракт-Касл, на границе Йоркшира, туда, где был брошен в темницу и убит Ричард II; можно выдать замуж — либо за границей, как настаивал Ренар, либо в Англии, все за того же Кортни, которого в мае освободили из заключения и отправили под конвоем в отдаленный замок на севере страны.

С началом второго месяца заключения Елизаветы положение Марии пошатнулось — меньшая, но довольно шумная часть населения принялась чуть ли ни травить королеву, представляя ее в совершенно карикатурном виде, к тому же произошел раскол в Тайном совете. Ангельские голоса в защиту протестантизма, подстрекательские листовки на улицах (одна из них залетела прямо на дворцовую кухню), откровенный ропот по поводу восстановления мессы, продолжающиеся разговоры о том, что лучше бы Англией правила Елизавета, — все это выводило Марию из равновесия. Уайатт, которого не далее как в феврале, когда его в цепях доставили в Тауэр, все проклинали, теперь, по смерти, сделался едва ли не героем, пусть и героем-злодеем. Люди, собравшиеся на казнь, бросались к плахе, чтобы омочить платок в его крови, а после, когда голову его вместе с головами сообщников выставили на всеобщее обозрение, кто-то, к бессильной ярости королевской стражи, тайно снял ее с шеста.

За столом заседаний Совета исчезли последние следы согласия. Приказы Марии еще кое-как исполнялись, но во всем остальном повседневная работа по управлению государством была забыта за внутренними распрями. Пэджет со своими сторонниками вооружался, вынашивая, по сведениям Ренара, планы удаления своего злейшего врага — лорд-канцлера. Гардинер, со своей стороны, не упускал случая поговорить об измене и уговаривал королеву отправить Пэджета и остальных в Тауэр; по слухам, одновременно он тоже активно вооружался, превратив один из своих замков в настоящую крепость. Каждый день в столицу приезжали все новые группы вооруженных людей — они становились на постой и расхаживали по улицам, словно ожидая сигнала к вооруженному выступлению. Ясно было только одно — это не солдаты королевы, и ей оставалось лишь мучительно гадать, на чьей же они стороне и какие последствия может вызвать их появление.

В середине мая нашелся наконец человек, занявшийся устройством дел Елизаветы. Это был сэр Генри Бедингфилд, комендант Тауэра, один из высших чинов в армии, капитан королевской гвардии и ко всему прочему член Тайного совета. Верный слуга трона, человек совершенно бесстрастный и даже несколько флегматичный, Бедингфилд был честным солдатом и образцовым католиком традиционного склада. Мария сделала для него немало — помимо чинов, ему была дарована часть земель, конфискованных при аресте у Уайатта. Естественно, Бедингфилд чувствовал себя обязанным королеве, и тем не менее, когда Гардинер явился к нему с предложением взять на себя тяжелую ответственность за судьбу наследницы трона, он поначалу в ужасе отшатнулся. Гардинеру пришлось призвать на помощь все свое незаурядное красноречие (изъясняясь с немалым трудом, Бедингфилд испытывал благоговейный ужас перед теми, кто умел хорошо говорить), дабы победить его сомнения. В общем, как впоследствии писал Бедингфилд, «умело сочетая ссылки на королевский приказ и собственную искреннюю заинтересованность в исходе дела», Гардинер взял верх, и 19 мая, почти через два месяца после заключения в Тауэр, Елизавета в сопровождении сотни стражников в голубых мундирах во главе с комендантом оставила это мрачное место.

Обращаясь с принцессой с величайшим почтением, Бедингфилд в то же время шагу не давал ей ступить без присмотра с того самого момента, как они отплыли в Виндзор, где предстояло сделать первую остановку. Этот путь был избран, дабы не привлекать излишнего внимания толпы, однако же, едва судно отчалило, как тишину нарушил звук оглушительного взрыва и на улицы высыпали тысячи горожан посмотреть, что случилось. То были оружейники арсенала, избравшие простейший способ выразить свою приверженность Елизавете. В результате тайный отъезд принцессы превратился в шумное зрелище.

К отчаянию Бедингфилда, с удалением от столицы праздничная атмосфера только усиливалась. Елизавета передвигалась в открытых носилках, и стоило процессии достичь сельской местности, как к дороге, окаймленной ажурными деревьями в цвету и источающими сладкий аромат кустами роз, начали стекаться толпы крестьян — они прерывали работу, чтобы приветствовать свою любимицу. Правда, лишь самые отчаянные, бросая открытый вызов Бедингфилду и его людям, восклицали: «Боже, храни королеву!», но почти в каждой деревне звонари вовсю раскачивали колокола, и на зов этот откликались сотни людей, забрасывавших принцессу цветами и всяческими сладостями. В Рикоте, где гостеприимство Елизавете и ее спутникам оказывал лорд Уильям Темский, встреча была устроена такая, что подобает скорее царствующему монарху, нежели лицу, подозреваемому в участии в заговоре и направляющемуся в ссылку. Бедингфилд хмурил брови, но не вмешивался — не его это дело, пусть королевские советники устанавливают правила, а они, судя по всему, таких встреч не предвидели. Что ж, он обо всем происходящем доложит, но не более того.