Читать книгу - "Последний очевидец - Василий Шульгин"

* * *

Что такое фамилия Пихно? То же, что род Михно, а может быть, и недоброй памяти — Махно. Иван Андреевич Линниченко, бывший с 1896 года профессором истории Новороссийского университета в Одессе, сказал мне однажды следующее:

— В львовской хронике XIV века, написанной по-латыни, я случайно натолкнулся на такое указание: «Пихно и Махно, alias Petrus et Michaellus (иначе Петр и Михаил). Таким образом, ваш отчим Дмитрий Иванович, надо думать, происходит, как и все Пихно, просто от какого-то Петра, переселившегося из Галичины на Чигиринщину.

Чигирин, как известно, родина гетмана Богдана Зиновия Хмельницкого, а чигиринцы достаточно удивительный народ.

Вокруг Чигирина зыбучие пески. Быть может, поэтому некоторые села в этих местах почти поголовно уходили на Черное море. Где Чигирин, а где море? Дистанция солиднейших размеров. Однако бесплодие песков и предприимчивость людей гнали чигиринцев к соленой воде, дававшей пропитание и заработки. Они становились моряками, рыбаками, а то и чумаками, привозившими соль, а позже и простыми чернорабочими. В XIX веке они проникли и в Крым, нуждавшийся в рабочих руках. Двигались они и в одиночку, и артелями. В последнем случае они знали себе цену и твердо держали свое чигиринское знамя в убеждении, что они не просто «люди», а чигиринцы, что совсем не одно и то же. В подтверждение сего я однажды слышал забавный анекдот.

* * *

Где-то в Крыму палящая жара. Вдоль дороги ограда, сложенная из камней. Около нее лежат люди. Их головы в тени, но босые ноги на солнце. По дороге идет или едет некто, ищущий рабочих. Увидев примерно сотню босых ног, он понял, что нашел то, что ему нужно. И закричал:

— Эй, люди!

Но никто не отозвался. Босые ноги лежат неподвижно. Закричал снова. Опять ничего. Тогда он пустил в ход магическое русское слово, известное уже Нестору Летописцу. Подействовало. Кто-то босоногий поднял голову:

— Чого вам?

— Как чего? Рабочих ищу.

— Рабочих? Мы и есть рабочие.

— Так чего же вы не отвечаете — тра-тарарам вашу сякую-такую?!

— Бо вы гукали (звали) людей…

— Конечно, людей! А кого же?

— Так ищите себе дальше, бо мы не люди.

— А кто же вы?

— Мы? Хиба не бачите? Мы чигиринцы, а не люди, чтоб вы знали.

* * *

Дмитрий Иванович не знал этого анекдота. Если бы услышал, то благодушно улыбнулся бы, но ни в коем случае не примерил бы его на самого себя; и даже не вспомнил бы по этому поводу, что сам он чигиринец.

Чигиринский патриотизм в его душе переродился в патриотизм общерусский — государственный — сначала, а потом и в некий патриотизм вселенский.

Будучи экономистом, он научился уважать Адама Смита, искавшего вселенских законов экономической жизни. Поэтому, занимая профессорскую кафедру, он двадцать пять лет боролся с марксизмом. Это учение казалось ему узким: патриотизм рабочего класса. Однако он остался истинным, хотя и несознательным, чигиринцем. В сущности, он признавал только два класса: «людей» и «не людей», то есть чигиринцев. Люди — это те, что идут избитою, торною тропою. Чигиринцы же — те, чья тропа через пески к Черному морю нелегка. Те, что сильны своим чувством некоей избранности, обречены для иных, новых дорог.

Если бы кто-нибудь высказал такие мысли покойному Дмитрию Ивановичу, то он очень рассердился бы. Его чигиринская психика была соединением несознаваемой гордости с ясным пониманием, что никто не смеет гордиться. Он гордился отсутствием гордости. И еще, быть может, тем, что Богдан Хмельницкий тоже был чигиринцем.

Я помню его вступительную лекцию первокурсникам, среди которых был и я. Он старался внушить юношам, что университет поставит перед ними серьезные задачи, требующие напряжения ума и воли. Однако, говорил он, во всякой проблеме есть самое важное и менее важное. Если основные мысли верны, то все остальное, после некоторых блужданий и ошибок, облечет правильный костяк. Но если основные мысли неверны, дело пропало, мишура одежды их не спасет.

— Поэтому, — говорил он, одушевляясь, — надо уметь, как говорится, схватить быка за рога! Не надо быть самоуверенным, надо быть строгим к самому себе, но вместе с тем помнить старую поговорку: не боги горшки лепят!

Если бы, безусый, я знал тогда то, что знаю теперь, седобородый, то я подумал бы: «Горшки впервые слепили не боги, а чигиринцы!»

* * *

Во время англо-бурской войны, можно сказать, вся Россия сочувствовала бурам.

Поносить Англию под лозунгом «Англичанка гадит» было торной дорогой. Ею легко было идти. Но, чтобы понимать мировое значение «коварного Альбиона», для этого надо было родиться чигиринцем, знающим истину: «И один в поле — воин!»

Одиноким воином был Дмитрий Иванович, когда в 1905 году не подчинился всеобщей политической забастовке. В те дни на всем пространстве, от Балтики до Тихого океана, вышла только она газета. Это была газета «Киевлянин», руководимая бывшим деревенским мальчишкой, босиком бегавшим в школу села Нестеровка.

Вся Россия — это «люди», а мы «чигиринцы»!

Конечно, Дмитрий Иванович так не говорил и не думал. Но я именно так думаю о нем.

Твердая борьба за Киев и за всю Россию обратила на себя внимание Царя. «Киевлянин» кое-кем читался в Петербурге, почему чигиринец и был назначен 25 марта 1907 год членом Государственного Совета.

Рассуждая с высоты престола, это назначение было справедливой наградой за «всегдашнюю преданность России и мне», как иногда говорил Николай II, благодарствуя кое-кого, например Пуришкевича. А рассуждая по-чигирински? Чигиринцы ведь во всех случаях мыслят самостоятельно.

Не претендуя быть причисленным к высокому званию чигиринцев, я все же позволяю себе думать, хотя не без сердечной боли, что чигиринец в Петербурге не оправдал возложенных на него столичных надежд.

По крайней мере, граф А. А. Бобринский писал в интимном своем, но позднее опубликованном дневнике примерно следующее: «Пихно в Петербурге померк».

Написано это без злорадства. Бобринский был большим поклонником «Киевлянина», но он, граф Алексей Александрович, очень хорошо знал, чем дышит столица.

Чем же объяснить угасание Дмитрия Ивановича, переселенного волею монарха с «киевских высот» на низменные «берега Невы»?

Тем, что он был истинным чигиринцем, с головы до ног. Известно, что запорожцы презирали внешность. Дмитрий Иванович, конечно, не мазал бархатные шаровары дегтем, он был умнее соратников Тараса Бульбы. Но он был совершенно равнодушен к так называемому «светскому лоску». Он не хотел и не мог заимствовать у санкт-петербургского высокомерного провинциализма особенности столичной речи, манеры, одежды. Он не усвоил снобизма говорить «о всем шутя с ученым видом знатока». Более того, он не ценил красноречия, как такового. Если он иногда бывал чрезвычайно убедителен, то отнюдь не благодаря внешним данным. Их у него не было. Ни звучного голоса, ни красивого жеста, ни импозантной наружности. Ничего такого, что могло бы очаровать столицу.