Читать книгу - "Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский"

– Нет.

Зинченко больше не стал допытываться, – из денщика слова хоть клещами рви.

Через минуту угрюмый Прохор сам сказал:

– Ляксандра Васильич не любит в избе спать.

В полдень нежданно-негаданно – никто и не заметил, как он подошел, – явился сам генерал.

Бабы все так же стояли кучкой у перелаза, говорили разное, забыв о генерале. Говорили про то, что в Хорошках объявилась ведьма и пьет молоко у коров, про то, что к гончарихе – Бога не боится и детей не стыдится – бегает сват.

И в это время кто-то легонько ударил пальцами в толстые бока Горпины, которая стояла у перелаза на самой дороге. Горпина вскрикнула – боялась щекотки, – круто обернулась, собираясь уже ударить по рукам шаловливого мужика, и обомлела: перед ней стоял, весело улыбаясь, сам генерал.

Когда он возвращался из похода, небритый и черный, или когда стоял во время обедни на левом клиросе и издалека видны были только его впалые щеки с двумя складками вдоль носа и высокий лоб, изборожденный морщинами, – генералу можно было дать за пятьдесят. Но сейчас голубые глаза глядели молодо, небольшой приятный рот насмешливо улыбался.

– Позволь, красавица! – сказал генерал.

– Ой, лышенько! – смутилась покрасневшая Горпина, пятясь назад.

Генерал легко, как двадцатилетний, перемахнул через перелаз и быстро зашагал к хате. Бабы оживились, потешаясь над Горпиной, расспрашивали, как генерал пощекотал ее, верили и не верили ее рассказам.

А из хаты доносился веселый, быстрый голос генерала. Ему вторила бойкая скороговорка Параски, жены Зинченки. Хитрая, льстивая баба сокотала, рассыпалась перед таким важным постояльцем – дробней маку.

Но что происходило в хате, не было видно, а всем так не терпелось – хотелось узнать. Бабы заходили то с одного, то с другого боку – не видать! Наконец какой-то черноглазый хлопец, бывший пошустрее остальных, перескочил через перелаз, подбежал к хате и смело глянул в небольшое оконце. Он постоял так с минуту, а потом кинулся со всех ног назад к плетню.

Бабы обступили хлопца.

– Ну, що?

– Сыдыть та йисть.

– Що йисть?

– Титка Параска насыпала йому борщу.

– Брэшэш?

– Не брэшу! – обиделся хлопец. – Побижить поды-виться!

– Боже ж милостивый! Генерал йисть борщ!

– Вин сказывся.

– А чого бы не йисты? Параска добрэ варить.

– Та же не я або ты. Нас с тобою пусты, мы будэм йисты и Бога хвалить: Параска в борщ добрэ, мабуть, сала натовкла. А то ж вин сказано – генерал!

Обедал генерал недолго – по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с какой-то бумажкою в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело заглядывая в бумажку и что-то бормоча.

От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за него.

– Мыколо, Мыколо, ось я бачу. Иды сюды! – шептал один.

– Та почэкай, и у менэ добрэ выдно.

– Де вин? Я ничего нэ бачу! – хныкал и лез ко всем ребятам самый маленький из них, не видевший ничего.

– Ось, дурный! Ось, бач! – тыкал его головой в проломленный плетень старший хлопец.

Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего не понимали: генерал говорил на непонятном языке.

Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо спрашивали у ребят:

– Що вин робыть?

– Що вин говорыть?

Ребята разочарованно отвечали:

– А хто ж його зна. Ходыть та бормочэ.

– А що ж бормочэ?

– Молыться або що?

– Щось бормочэ нэ по-нашому…

Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги – сапоги как сапоги, даже без шпор, – на небольшую косичку генерала, на его худую шею.

Но генерал ходил недолго, он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит.

– О, чуеш, чуеш?

– Та ж то Пэтро сопэ…

– Пэтро, одийды!

Маленький Петро обиженно отошел в сторону.

– О, чуеш?

– Эгэ.

– Спыть. Мыколо, побижымо на ричку купаться…

А в это время денщик Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока что можно и ему спокойно пообедать.

– А на що гэнэралови вчытыся по-турэцькому? – спросила хозяйка.

– Дурна баба, – вмешался муж, – з туркамы который рик воюе – и по-християнському з ными будэ балакаты? В полон кого возьмут або що…

Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горилки – хотел развязать язык денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горилку Прохор выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он только сказал, что барин – что ж барин? Барин ничего, добрый!

– А чы богатый? – спросил Трохим.

– Бога-атый…

– А чы жонатый? – спросила Трохимиха.

– Женат, барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы – ждем!..

Тут обе Зинченки – мать и дочь – засыпали Прохора вопросами.

Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал:

– Ась? Чего-с?

Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше – какого она роду, красивая ли и прочее, – Прохор только махнул рукой и изрек:

– Баба да бес – один у них вес!

И больше не стал ничего говорить – курил, задумчиво вертя в пальцах пустую чарку.

Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со стола, когда на улице послышался шум.

Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала:

– Генеральша йиде!

Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми ногами побежал в сад будить барина.

К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее занимали полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ, сидела горничная.