Читать книгу - "Миртала - Элиза Ожешко"

Но Силас уже прятался за широкой спиной Бабаса и за гибким телом висевшей на руке силача смуглолицей, со всклокоченными волосами египтянки Хромии, унизанной серебряными браслетами. Воспоминание о случившемся на септе стало стрелой, обернутой горящей материей и пущенной в толпу. Все враз заговорили, все вдруг воспылали праведным гневом, вспомнив оскорбление в адрес императорского сына и его прекрасной Береники, гневом к наглости жалкого чужеземца, который так унизил величие римского народа.

Из группы собравшихся здесь сирийцев, в которой ростом своим выделялся Бабас и которую оживлял ехидный смешок Хромии, снова раздался пискливый голосок:

— Его зовут Йонатан!

И это была вторая стрела, пущенная в толпу. Это имя многое напомнило собравшимся. Многие не раз слышали о нем, а кое-кто выискивал его и гонялся за ним по всему свету. Это был один из вождей иудейского восстания, один из самых опасных преступников, восставших против власти кесаря и Рима над миром. Это был тот самый человек, который, будучи многажды ранен, каждый раз оправлялся от ран и снова вставал рядом с Иохананом Гисхальским, выступая против римлян. Это был тот самый человек, который, будучи уже жалким преследуемым скитальцем, сумел собрать в Египте вооруженную группу в несколько тысяч иудеев и поднять там бунт против императорской власти, бунт жалкий и быстро утопленный в крови, но тем не менее свидетельствующий о ярой ненависти и необузданной дерзости этого чудовища. И это чудовище, этот колдун, которого не брали ни стрелы, ни поголовная резня, ни стоглазые и сторукие власти великого государства, теперь находится в Риме и смеет… смеет… смеет публично поливать грязью величие римского народа, дерзить любимому народом и армией сыну императора и его возлюбленной… Великаны-сотники слезли с мраморных глыб и, собравшись посреди Форума в группу, завели меж собой оживленный разговор. На глыбе мрамора стоял Сильвий и, размахивая узорными складками тоги, жестикулируя белой рукой, на которой блестел перстень с аметистом, говорил под шум копошащейся толпы, говорил долго, пока не обратил на себя всеобщее внимание и не утихомирил собравшихся. С жестом претора и выражением лица политика, рассуждающего о делах государственной важности, он говорил:

— Граждане! Рассудите это своими светлыми головами! Только они так долго противились мощи нашей: Египет, Сирия, Малая Азия, Галлия, Испания давно уже благодарят судьбу за то, что она соединила их с Римом, есть и такие, кто ворчит, но даже они преклоняются перед силой и просвещенностью нашей… посмотрите сами, граждане, перед силой и просвещенностью нашей, то есть моей, Вентурия, и твоей, Таций, и твоей, Нигер, и твоей, Бальбия, и твоего маленького сына, Бальбия! И только эти жалкие оборванцы так долго сопротивлялись, да и теперь, будучи побежденными, оскорбляют богов наших, кесаря и нас… Но на самом ли деле они побеждены? Подумайте, граждане, светлыми своими головами, можно ли считать побежденными тех, кто постоянно и везде переходит нам дорогу — в порту, на рынках, в портиках — и лишает честных граждан римских дохода от тяжелых трудов их и возможности прокормить семьи…

Тут из-под руки Сильвия, будто из-под крыла, высунулась завитая головка Вентурия. Раскинув руки, Вентурий заголосил:

— Сильвий сказал правду! С тех пор как расплодились они за Тибром, я не продаю и половины тех духов, что продавал раньше… Правду сказал Сильвий!

— Истину говоришь, Сильвий, истину! — отозвалось множество голосов, большинство которых принадлежало работавшим в мастерских Сильвия и Вентурия. Подражая клиентам знатных господ и своим патронам, они осыпали речи последних бурными аплодисментами.

Впрочем, кроме них, среди слушателей было немало других наемных работников, имевших поистине бедный или даже нищенский вид. При каждом удобном случае они рады были напомнить о том, что их более всего беспокоило, а именно, что двенадцать асов дневного заработка недостаточно, чтобы прокормить семью, и патроны должны бы платить им больше.

— Но как же мы можем сделать это, — ораторским жестом, выражающим отчаяние, отвечал Сильвий, — если мы сами со всех сторон испытываем самое жесткое давление? Мало того, что патриции теперь завели мастерские и свой продукт, который им делают рабы, могут продавать дешевле нашего, так еще и иностранцы в нашей же собственной столице начали притеснять нас!.. Рассудите сами, граждане…

Потом его голос стал медоточивым, проникновенным:

— Возможно ли, граждане, смириться с тем, чтобы честный римлянин был вынужден перебраться на мост нищих, а чужеземцы пухли бы от богатства в городе предков наших?.. Рассудите это светлыми своими…

— Мост нищих! Мост нищих! — снова из-под руки оратора опасливо вынырнул завитой парфюмер. — Рассудите это своими светлыми головами!

— Клянусь Кастором! — сказал высокий худой торговец. — Если нашим патронам придется пойти на мост нищих, то нам ничего не останется, как побросать детей наших в воды Тибра!..

— Конечно, если только их вперед на своих шабашах иудеи не съедят!

Последние слова произнес человек, который до той поры молчал и слушал все, что говорили другие. Он стоял у подножия ростры, ораторской трибуны, спиной опершись об один из корабельных носов, из которых был сложен ее высокий пьедестал[43]. На этом человеке было богатое платье, а на темном лице его — выражение хитрости, наглости и злобы, столь характерное для рабов, находящихся в услужении у высокородных господ и выполняющих функции домоправителей, льстецов и тайных агентов в темных и опасных делах. В нем узнали любимого раба и тайного поверенного Цестия, бывшего командующего римским войском в Иудее и мужа прекрасной Флавии.

В мгновение ока всеобщий интерес перескочил с Сильвия на старшего из слуг важного господина. Он стоял в окружении нескольких человек, которые, то по очереди, то наперебой, говорили, поддакивая словам своего патрона или дополняя его. Все они были с господином своим в Иудее, хорошо знали эту страну и жившее на той земле племя. Они рассказывали такие вещи, от которых слушатели то бледнели от страха, то тряслись во гневе. Как это так? Жарят тела инородцев и едят их внутренности?! А почитают ослиную голову, козла и какого-то своего божка, нутро которого наполнено огнем! И в огонь тот бросают в жертву детей! Божка же зовут Молох.

А еще они молятся золотому тельцу. Они владеют чарами и заклятиями, с помощью которых обращают в свою веру даже иноверцев. Много стало в Риме людей, которые приняли их веру. Доколе народ римский будет спокойно смотреть на покинутые святыни свои?.. Раньше кесари не раз от этих азиатов святыни римские защищали. Клавдий[44], например, вообще выгнал их из Рима. Теперешний же, Веспасиан, хоть и мягок и сильно занят другими делами, но и он ненавидит их, а после того, что вчера произошло на септе, наверняка достанет их своей карающей десницей…