Читать книгу - "Дети лагерей смерти. Рожденные выжить - Венди Хоулден"

Другие местные жители, такие как семнадцатилетняя Христа Штольцель, работавшие в офисе фабрики, также сочувствовали заключенным. Девушка прятала в урны хлеб и пирог, которые носила с собой на обед, чтобы среди ночи его заметили девушки-уборщицы. Такой поступок считался преступлением, ей грозила смертельная опасность, но желание помочь пересилило страх. Другие тоже делали нечто подобное: старший мастер прятал бинты для перевязки ран, а иногда и конфеты за опорами, на которых держались крылья самолета.

Но большинство ничего не делали – неизвестно, из страха или безразличия. Фрау Вагнер говорила, что местные жители «предпочитают молчать» о лагере. Все знали, что на Хаммерберге стоят бараки, но кто в них живет и мучается – знать не хотели. Стороннего вмешательства нескольких доброжелателей было недостаточно, и тяжелое положение женщин-заключенных лишь усугублялось. Узники спали по трое и больше, под тонким покрывалом, но все равно мерзли, руки и ноги коченели. Холод был постоянным спутником голода, и чем больше ты тратил энергии на то, чтобы согреться, тем сильнее становился голод. Постепенно начали разрушаться душа и тело.

Женщины падали духом, когда видели местных жителей, спокойно занимавшихся повседневными делами. Они смотрели, как дети лепят снеговика и выходят в школу в пальто, шапочках и шарфиках, как мужчины уходят на работу, а жены машут им вслед. «Мы видели, как люди смотрят на нас из окон своих теплых жилищ. Вокруг было до 20 надзирателей, передать нам что-то было практически невозможно, но они даже не пытались. Им было все равно», – вспоминает Лиза Микова.

Герти Тауссиг, которой на тот момент было 14 лет, знала, что ее родителей отравили в Аушвице. «Наблюдать, как полноценные семьи садятся за стол, едят, смеются и живут обычной жизнью, причиняло мне боль. Никто не проявил к нам заботы. Ни единая душа. Мы были призраками. Никто из нас не надеялся уже выжить и вновь заниматься такими же обыденными вещами».

Однажды 22-летняя немецкая заключенная Ханнелора Кон заметила что-то по дороге на фабрику и остановилась посреди улицы, тем самым затормозив весь строй. Ее мать, светловолосая арийка из Берлина, стояла на углу дома и смотрела, как мимо проходит ее дочь. Один из немецких старших мастеров на заводе по просьбе девушки тайно написал ее родителям, что она жива и находится здесь. «Ее мать переехала во Фрайберг, чтобы просто смотреть два раза в день, как дочь проходит мимо, – вспоминает Эстер Бауэр, которая провела с Ханнелорой почти всю жизнь. – Ее мать каждое утро стояла у ворот, когда мы приходили на работу. Они не могли разговаривать, но Ханнелора знала, что мама рядом».

Герти Тауссиг тоже помнит эту сцену: «Каково матери было видеть ее истощенную дочь и не иметь возможности даже помахать ей». Каждый день на протяжении долгих недель женщина стояла на этом углу, и все, кто ее видел, чувствовали себя лучше.

Заходя в здание фабрики, все могли немного отогреться и прийти в себя, хотя руки беспощадно болели, пока оттаивали. Если на их пути домой или во время вечернего построения шел дождь или снег, то заключенным ничего не оставалось, кроме как лечь спать в сырой одежде. Вода в кранах общественных душевых замерзла. На всех было одно полотенце и маленький кусочек мыла, если повезет. Не было ни зубных щеток, ни расчесок, а волосы отросли и спутались, голова чесалась. У некоторых волосы отрастали уже седыми.

День за днем, без передышки, полуживые узники вынуждены были сражаться с судьбой за право существования. Приска, Рахель и Анка жили в разных бараках, работали в разные смены в разных зданиях и не знали о существовании людей в похожем положении. Каждая из них размышляла о том, сколько времени отведено до того, как откроется правда. Они были не одни. Чешская подруга Лизы Миковой, которой также удавалось скрыть беременность, родила в этих условиях. «Это случилось февральской ночью в бараке Фрайберга. Эсэсовцы убили ребенка. Они забрали младенца, а после она узнала, что он убит». Еще двух женщин, заподозренных в беременности, отправили обратно в Аушвиц.

Их судьба неизвестна, но «их внешний вид едва ли удовлетворил бы доктора Менгеле», – считает Руфь Уппер, проживавшая с мужем в терезинском гетто в то же время, что и Анка. Во время депортаций в 1943 году она была беременна и просила сделать аборт – в тот момент они были под запретом. Руфь отправили в Аушвиц, где ей удалось скрыть свое положение от доктора Менгеле. Позже она убедила одну из надсмотрщиц внести ее имя в список транспортируемых в трудовые лагеря.

Когда подошел срок, ее беременность была замечена во время работ в нефтедобывающей промышленности. Девушку вернули в Аушвиц в августе 1944 года. Менгеле выяснил, как ей удалось уходить незамеченной, и сказал: «Сначала родишь, а потом посмотрим». Через несколько часов после рождения дочери «Ангел смерти» заявил, что хочет узнать, сколько ребенок продержится без еды. Он отдал приказ перебинтовать грудь женщины, чтобы она не могла кормить ребенка. На протяжении восьми дней, с сильнейшим жаром и разбухшей от молока грудью, она беспомощно лежала рядом с дочерью, а Менгеле ежедневно их навещал. Ребенок был уже полумертвым, когда Руфь добыла инъекцию морфина через врача из числа заключенных. Смерть ребенка спасла ее жизнь – девушку отправили в другой трудовой лагерь, где она в итоге осталась жива.

Все три матери во Фрайберге могли бы оказаться на том же месте, если бы кто-то заметил их беременность и их отправили обратно к Менгеле. Не было гарантии пережить даже Фрайберг, когда в последующие месяцы начали умирать заключенные. Сначала это была словацкая девушка, погибшая от сепсиса, полученного после месяца работы на заводе. Ее похоронили в один день с 30-летней немкой, погибшей от скарлатины. За этими двумя последовали еще семь смертей – то были молоденькие девочки и взрослые женщины, умиравшие от пневмонии, болезней сердца, легких и многого другого. Всех их кремировали и похоронили на местном кладбище.

Приска, оголодавшая и изможденная, как и все остальные узники, не позволяла мыслям о смерти подтачивать собственное сознание. Подбадривая себя надеждой на то, что Тибор еще жив, заставляя себя думать о хорошем, девушка рассматривала рисунок инея на стеклах барака. Она была одной из немногих, кто поднимал голову, чтобы рассмотреть блеск снега или изморозь, покрывшую деревья, как сахарная пудра. Она пообещала Тибору, что они с ребенком выживут, а он ответил, что ради этого он и сам жив. «Я полностью сфокусировалась на муже и ребенке. И не пыталась ни с кем сблизиться… Я так надеялась, что Тибор встретит меня дома, когда я вернусь».

Чем ниже опускалась температура, тем сильнее женщины падали духом, приходили в отчаяние и чувствовали себя брошенными. Все боялись, что холодная зима усугубит и без того невыносимые условия. Лишенные удовлетворения самых основных человеческих потребностей, заключенные худели все сильнее. Их и без того разбитые тела и души грызли блохи, клопы и их собственный моральный упадок. В голове не оставалось места для мыслей, кроме как о еде и выживании в следующий день. «Я не помню ни одного сна. Выживание отнимало все свободное время», – вспоминает Анка.

Для нее и Рахель, проживших в гетто несколько лет до прибытия в лагеря, заключение казалось бесконечным. Что станет с ними и их детьми? Где Бернд и Моник? Живы ли они до сих пор? Анка могла доверить Мицке свои терзания, но даже она могла быть в опасности за одно лишь знание о беременности подруги. Рахель работала вместе с Балой, но не доверила эту тайну ни одной из трех своих сестер, чтобы не подвергать их риску.