Читать книгу - "Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев"

Как уже говорилось, император обладал правом абсолютного вето. Его слово было решающим при принятии любого законопроекта. Однако в этом не было российской специфики. В начале XX века такое право было предоставлено большинству монархов, которые, правда, пользовались им чрезвычайно редко. Так, английский монарх последний раз ветировал законопроект в 1707 году. Пруссия вовсе не знала таких случаев. В России царь воспользовался своим правом только два раза^[2].

Традиционно большое внимание правоведов привлекала статья 87 Основных законов. В соответствии с этой нормой император подписывал указы, имевшие силу закона, в перерывах между сессиями Думы. Правда, такое решение следовало внести в Думу не позднее, чем через два месяца с момента возобновления ее работы – иначе указ утрачивал силу. Современные исследователи порой утверждают, что именно статья 87 свидетельствовала о незыблемости самодержавия и иллюзорности полномочий Государственной думы. В действительности даже те правоведы начала XX века, которые критически относились к этой норме, полагали, что ее наличие в целом обосновано. Порой жизнь обязывает исполнительную власть принимать оперативные решения, пренебрегая официально прописанной (и обычно очень долгой) процедурой. В большинстве европейских стран конституции позволяли правительству прибегать к чрезвычайно-указному праву. Более того, оно применялось даже там, где было официально запрещено: например, в Сардинском королевстве: только в 1848–1849 годах там было принято 66 постановлений чрезвычайно-указного характера. Для сравнения: в России за годы работы Третьей Думы (1907–1912) правительство прибегло к этой мере шесть раз. Кроме того, сам факт наличия этой нормы подчеркивал конституционный характер «обновленного строя»: она фактически определяла рамки правительственного волюнтаризма.

Проблема была не в 87‐й статье, а в сохранении старых, чиновничьих путей законотворчества (через Военный совет, Адмиралтейств-совет, Комитет финансов и др.), в туманном определении функций Совета министров, в не соответствовавших времени бюджетных правилах, подходивших для назначаемого Государственного совета, а не для избираемой Думы, и т. д. Все это свидетельствовало об архаике российской правовой системы, которая менялась лишь частично.

Вопреки сомнениям современных исследователей, большинство правоведов начала XX века не сомневались в том, что в России в 1906 году установилась конституционная монархия; она не походила на английскую, но вполне соответствовала немецким образцам. Об этом писали В. М. Гессен, Б. А. Кистяковский, С. А. Котляревский, Н. И. Лазаревский и многие другие. Да, конституция была «куцей», полномочия Думы – весьма ограниченными. Тем не менее император в большинстве случаев отныне не мог законодательствовать самостоятельно. Впрочем, встречалась и иная точка зрения. Так, А. С. Алексеев полагал, что и после 1906 года не было подлинной конституции, однако можно было говорить о конституционных началах, провозглашенных Манифестом 17 октября. Причем это был не подарок царя, а явленная всем воля общества, отстоявшего свои права.

Принципиально иную позицию отстаивали юристы правомонархических взглядов (например, П. Е. Казанский). Не будучи специалистами в области государственного права, они предпочитали анализу Основных государственных законов метафизические конструкции. Им представлялось, что царь не мог умалить собственную власть, даже если сам того желал. Кроме того, император даровал конституцию, а значит, он мог забрать дарованное назад: он оставался неограниченным самодержавным правителем, и факт созыва Думы мало что менял.

С тех пор прошло более ста лет. За это время было издано по меньшей мере шесть тысяч публикаций, посвященных Государственной думе. Многим авторам хотелось поставить точку в бесконечном споре о конституционной монархии. Советские историки в большинстве своем придерживались точки зрения правых монархистов и отрицали наличие конституционной монархии в России. С формально-юридической точки зрения эта позиция не выдерживает критики. Монархия может быть абсолютной либо конституционной. Конечно, абсолютные монархии бывают разными, равно как и конституционные отличаются друг от друга. Однако это соображение нисколько не колеблет основательность той простой классификации, которая сложилась в юридической науке и базируется на одном критерии: если полномочия монарха хоть в чем-то ограничены представительным учреждением, эта монархия конституционная, а не абсолютная. Основные законы не оставляли никаких сомнений на этот счет. Причем на практике сфера прерогатив представительных учреждений скорее расширялась, чем сужалась (о чем речь пойдет ниже).

Проблема конституционного характера политического режима в 1906–1917 годах не может считаться научной в полном смысле этого слова. Вместе с тем долгие годы она заслоняла собой важные вопросы функционирования представительных учреждений и, шире, всей политической системы России в преддверии революции 1917 года. Конституция у нас в крови – шутят англичане, у которых, как известно, конституция отсутствует. И они правы. Конституционный порядок – не совокупность документов, но определенные устои, привычные для политических игроков. Как говорили еще в начале XX веке, писаные акты – это скелет, который должен обрасти «мясом», чтобы правовой организм смог полноценно существовать.