Читать книгу - "Цепь Грифона - Сергей Максимов"

Странное это было чтение. Он прочитывал лист, часто исписанный с двух сторон. Несколько секунд смотрел на огонь, точно повторяя про себя только что прочитанное. Неторопливо подносил лист к пламени. Едва бумага вспыхивала, брал следующий документ из папки и достаточно быстро пробегал его глазами. Снова переводил взгляд на огонь, в котором сгорали ровные строчки записей, написанных его ровным, красивым почерком штабного офицера. Снова краткий путь руки с бумагой к пламени. И вот уже новый исписанный лист замирал в руке.

Суровцев уничтожал свои собственные записи и пометки. Впервые в жизни в эти осенние дни он усомнился в свойствах своей памяти. Нет, он по-прежнему легко всё запоминал. Но объем информации был таков, что нечего было и думать запомнить всё без системы. Нужно было еще осмыслить прочитанное и изученное. Сказывались и многолетняя отстранённость от военной профессии, и почти четыре года заключения в советской тюрьме. К тому же с отсрочкой исполнения смертного приговора. А ещё насколько хорошо он усваивал темы военные, настолько тяжело давались ему темы другие…

Прошедшим летом, готовясь к заброске в Финляндию, в лагере для немецких военнопленных он впервые увидел эсэсовцев. Этих высоких, широкоплечих, белокурых молодых людей в чёрной и серой военной униформе было немного. Сначала он готов был считать их за обычных современных немецких гвардейцев. Ничего, казалось бы, особенного. В условиях теперешних войн гвардейский рост и физическая сила не спасают от уничтожения. В прошлой русско-германской войне рослую русскую гвардию практически уничтожили за один четырнадцатый год. Но всё оказалось намного сложнее…

Во-первых, держались эсэсовцы нарочито обособленно. А во-вторых, обычные армейские немецкие офицеры смотрели на них со смешанным чувством страха и брезгливости. Самое странное то, что этих воинов воспринимали как зримое и явное проявление новой немецкой идеологии, о которой, как оказалось, в советской России мало что знали. Но что значили все эти средневековые руны на петлицах? Какими путями перекочевали на нацистские флаги и нарукавные повязки древние свастики? Это было для него непонятно и труднообъяснимо. Интересное дело, в Красной армии были части, в которых нарукавный шеврон имел свастику. В составе войск Юго-Восточного фронта красных была дивизия, состоявшая из калмыков, которая имела почти такой же отличительный знак на рукавах формы.

Он пытался понять логику нацистов: почему, наследуя масонскую символику в обрядах, они, не без оснований, в бедах, постигших Германию в результате Первой мировой войны, столь яростно винят масонов. Борются с масонством как таковым и при этом не отказывают себе в удовольствии копировать их обряды. «Прежнее масонство Гитлер посчитал выродившимся, полностью попавшим под влияние мирового еврейства, прежде всего в финансовой его составляющей», – делал он вывод из прочитанных немецких газет. Не без того.

В свете сегодняшнего разговора со Степановым становилось понятно, что гитлеровцам просто была нужна своя идеология. «Особенно им было и не важно, какой она получится. Главное, чтобы она была только своей, отличной от других. Должна быть враждебной и нетерпимой ко всем прочим, существующим в мире», – кажется, соглашался он со Степановым.

Необъяснимое прежде перерождение протестантской, достаточно спокойной и патриархальной, иногда пуританской, Германии в бурно развивающуюся, насквозь военизированную страну, за два года поработившую почти всю Европу, Суровцеву теперь не казалось загадочным.

Работая с секретными документами разведывательного управления Генерального штаба Финляндии, он с удивлением отметил, как традиции тайных средневековых обществ языческой направленности перекочевали в немецкие тайные организации новейшего времени – Арманеншафт, Арманенорден, орден Восточного храма и общество Туле. Затем все они составили новый орден – Германенорден. Затем в недрах Германенордена выросла политическая партия НСДАП. И вот уже партия создала специальные охранные отряды, которые через короткое время превратились в СС.

Секретные документы точно поясняли события, освещённые в прессе. Газеты в свою очередь иллюстрировали воплощение неясных и туманных понятий в жизнь. В 1933 году в Мюнхене состоялась выставка под названием «Аненербе», или «Наследие предков». Публика знакомилась с любопытными экспонатами – с руническими письменами, собранными в разное время в Палестине, в Альпах и в пещерах Лабрадора.

Организатор выставки Герман Вирт датировал их возраст в двенадцать тысяч лет. С этого момента в Германии всерьёз заговорили о нордической расе и праистории арийцев. И уже создаётся организация «Аненербе». Сначала как учебно-исследовательское общество по изучению истории арийцев. Через четыре года уже окрепшее, мощное СС включает «Аненербе» в свой состав. А всё его руководство отныне входит в состав штаба рейхсфюрера СС Гимлера. И над этим можно было бы потешаться, если бы с 1940 года в составе «Аненербе» не заработал институт прикладных научных исследований, который почему-то слился с институтом генетики растений, обзавёлся отделением математики, экспериментальными лабораториями по изучению пектрина, рака, лабораторией по изучению влияния низких температур на человека. А ещё открыл отдел по исследованию проблем химической войны.

Вот что там, у них в Германии, произошло за последние два десятка лет, – смутно, но и тревожно понимал Сергей Георгиевич, но с трудом понимал, что произошло в головах целого поколения немцев.

Не вникая в тонкости гностических учений, он определил духовное наполнение фашизма именно как язычество. То, что немцы склонны к мистике, он знал, – но как, почему протестантская страна так быстро стала языческой? То, что гностицизм от греческого gnosis, ему было известно ещё с уроков латыни в кадетском корпусе. Но если перевести буквально гностицизм, то получится «знающие».

Словом, «слишком умные», как говаривал когда-то его подчинённый, а затем соратник и товарищ капитан Соткин. Гностицизм он понимал, скорее, как солдат: ни то ни сё, ни рыба ни мясо… Скорее, сектантство, чем религия. Но как и почему сектантство стало основой государственной политики, он мог теперь и понять, и объяснить. «Хотя если политические партии рассматривать как гностические секты, то всё очень даже понятно и объяснимо», – всё же делал он свой горестный вывод. «Интересно девки пляшут», – ещё говорил в подобных случаях Соткин.

«Кто бы мог подумать, что в двадцатом веке окажется востребованным язычество в самом худшем своём проявлении! Но, с другой стороны, чему удивляться? Гностицизм в течение тысячелетий существовал параллельно с мировыми религиями и, кажется, только ждал своего часа. Секты и тайные общества традиционно претендовали и претендуют на обладание высшей истиной. Свой неоценимый вклад в дело разгула гностицизма внесли и русские знатоки тайных знаний. Тайная доктрина мадам Блаватской вооружила нацистов куда серьёзней, чем философия Ницше. Коммунизм, – казалось теперь Суровцеву, – по сути, тоже гностическое явление и учение».

«У немцев идеология выстроилась по признаку национального превосходства и законам борьбы видов и наций. У русских по признаку якобы классового превосходства пролетариата и по законам классовой борьбы. На государственном уровне и там и у нас гностицизм воплотился в тоталитаризм. И опять не обошлось без умных соотечественников. На этот раз русский философ Николай Бердяев давал чёткое определение: “Тоталитаризм – есть ложная реализация религиозных потребностей”. Вот они и реализовались в России и Германии. Различные и схожие одновременно. И чего, – спрашивал себя Суровцев, – им враждовать?»