Читать книгу - "Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов"

Однако на седьмой (!) пытке Кирилов, до этого упорно стоявший на своем извете, изменил показания и признался, что оклеветал названных им в извете людей («поклепал напрасно»), так как «чаял себе тем изветом от смертной казни свободы». В том же показании он сообщил, что «свидетеля денежного воровскаго дела мастера Ивашку Бахметева в тех словах лжесвидетельствовать научил он же, Никитка, как (то есть когда. – Е. А.) он, Никитка, с ним, Ивашкою, сидел в Преображенском приказе в одной бедности за караулом преж того извету…». Поднятый на дыбу свидетель Бахметев признался в лжесвидетельстве и показал, что «тот Никитка говорил ему, Ивашке, чтоб он, Ивашка, сказал ложно по его, Никиткиным, словам для того ты-де в тех словах избавишься от смерти». По приговору 25 августа 1714 года обоих преступников казнили. Словом, в политическом процессе человек мог, по воле следователей и сопутствующих расследованию обстоятельств, выступать одновременно и свидетелем, и ответчиком, причем граница этих столь разных в принципе статусов становилась юридически и фактически неуловимой.

Из сказанного становится ясно, почему свидетелю было так сложно: в ходе следствия ему предстояло проскочить между Сциллой соучастия в ложном доносительстве (в случае, если изветчик в ходе расследования отказывался от доноса) и Харибдой недоносительства (если ответчик признавал извет, вследствие чего свидетеля могли обвинить в недонесении). Редко кто без потерь проходил это испытание. Пожалуй, лучше других выпутались из такого положения два свидетеля по делу Развозова и Большакова, в чем им способствовала… собака. Василий Развозов донес на Григория Большакова в том, что последний назвал его «изменником, при свидетелях», а Большаков показал, что слово «изменник» он действительно произносил, но не в адрес Развозова, а так назвал сидевшую с ними на крыльце собаку, о которой он якобы «издеваючись говорил: „Вот, у собаки хозяев много, как ее хлебом кто покормит, тот ей и хозяин, а кто ей хлеба не дает, то она солжет и изменить может, и побежит к другим“, и вышеозначенный Развозов говорил ему Большакову: „Для чего ты, Большаков, это говоришь, не меня ль ты изменником так называешь?“ и он, Большаков, сказал, что он собаку так называет, а не его, Развозова… и слался на (двоих. – Е. А.) свидетелей».

Выдумка с третьим бессловесным свидетелем – собакой оказалась необыкновенно удачной как для Большакова, так и для свидетелей. Вот запись показаний свидетелей: «Таких слов как оной Большаков показал, они, свидетели, не слыхали, только-де как оной Большаков к ним вышел на крыльцо и в то время возле их была сабака и оной-де Большаков говорил незнаемо что, а о той ли собаке – того имянно они не прислышали, токмо в тех разговорех прислышали, что оной Большаков молвил тако: „изменник“, а к чему оное слово оной Большаков молвил и из них кому, или к показанной собаке – того они, свидетели, не знают».

Линия поведения свидетелей в этом деле оказалась для них самой безопасной, она, с одной стороны, демонстрировала их осведомленность по существу «непристойного слова», а с другой – свидетельствовала об их непричастности к возможному «изменному делу». Показания свидетелей полны спасительной для них неопределенности и одновременно убедительной ясности в признании неопровержимых фактов. Полное отрицание свидетелями сказанного Большаковым неизбежно навлекло бы на них подозрение в неискренности – ведь в произнесении страшного слова «изменник» сам ответчик Большаков признался.

Свидетель в политическом процессе выступал только на стороне изветчика, который «слался» на него в доказательство своего доноса. Тем не менее в позиции свидетеля политического процесса был один нюанс, который позволяет считать, что в сыске отчасти сохранились нормы старого состязательного процесса. Это видно из многих дел, в которых ответчик ссылался на свидетелей обвинения или, наоборот, отказывался от обращения к ним. Крестьянин Федор Решетов, обвинявшийся в «непристойных словах», не стал отрицать этого факта, но объяснял, что говорил те слова в «безмерном пьянстве». При этом он показал: «Ежели свидетели о тех словах на него, Решетова, покажут и он против показания их спорить не будет».

В 1732 году асессор Коммерц-коллегии Игнатий Рудаковский донес на адмиралтейского столяра Никифора Муравьева «о некоторых его продерзостных словах… и в том показал оной Рудаковский свидетелей по имяном трех человек». Ответчик же Муравьев «заперся». Он показал, что говорил совсем другие «неприличные слова», и при этом «на означенных свидетелей слался». Однако Муравьев немного просчитался: двое из трех свидетелей все-таки подтвердили извет Рудаковского, третий же утверждал, что хотя и слышал слова Муравьева, но не те, что указал Рудаковский, так как сидел от них «не блиско», да и по-русски плохо понимал. Следователи решили, что все-таки Муравьев говорил «непристойные слова» в «редакции» Рудаковского – на него показали двое свидетелей и он, ответчик Муравьев, на них «слался из воли своей». Судья сослался на 167-ю статью 10‐й главы Уложения, хотя если бы он руководствовался 160‐й статьей той же главы, то донос признали бы ложным.

Я думаю, что сохранение этого, в сущности, рудимента состязательного процесса объясняется своеобразием позиции свидетеля обвинения по политическому делу, интересы которого не всегда совпадали с интересом изветчика, особенно если тот, к примеру, вдруг отказывался от извета. Угроза понести кару за клятвопреступление или ложный извет оказывалась для свидетеля серьезнее дружбы, договоренности с изветчиком, сиюминутной выгоды, а также достижения истины. В этих обстоятельствах позиция свидетеля становилась отчасти независимой, чем и объясняется возможность «ссылки» ответчика на свидетелей изветчика. Иначе говоря, процедура состязательного суда в сыске не была уничтожена окончательно и давала ответчику возможность опровергнуть обвинения изветчика.

Как и в случае с изветчиком, если по ходу дела выяснялось, что следствие в свидетеле не нуждается, его выпускали из тюрьмы «на росписку», то есть с подпиской о неразглашении. Допрошенный в 1740 году по делу Волынского И. Ю. Трубецкой дал подписку, что о вопросах, заданных ему в «роспросе», он не скажет никому, даже жене. Свидетеля выпускали из сыска на тех же условиях, что и изветчика: с паспортом, с обязательством явиться в канцелярию по первому ее требованию и т. д.

«Ставить с очей на очи» – так с древности называлась очная ставка, важное следственное действие. Перед очной ставкой все привлеченные к ней люди клялись на кресте и Евангелии говорить только правду. Во время очной ставки подьячие вели запись – протокол, и участники очной ставки этот протокол потом, уже по беловому варианту, подписывали. В этот момент человек мог сделать дополнения к показанному ранее на очной ставке.

По форме очная ставка имела вид одновременного допроса по-преимуществу изветчика и ответчика, ответчика и свидетелей, причем с отчетливо обвинительным для ответчика уклоном. Вот протокол 1732 года об очной ставке изветчика Погуляева и ответчика Ильи Вершинина: «И того ж числа вышеписанному изветчику Погуляеву с показанным Вершининым в спорных словах дана очная ставка. А на очной ставке изветчик Погуляев говорил прежние свои речи, что в роспросе своем выше сего сказал… (далее текст, повторящий ответ на допросе. – Е. А.), а Вершинин в очной со оным Погуляевым ставке говорил прежние ж свои речи…».