Читать книгу - "От Терека до Карпат - Владимир Коломиец"

– Коли батьки ваши так воевали, то вы что? Не такие люди? Мы под Ляояном в китайских фанзах ночевали – бумага вместо стекла. Ложились рядами, прижмемся друг к другу, а крайним все равно холодно. А ставить палатки – колышки не влезают в землю. Всяко бывало. Иногда везло. Коня подо мной ранило, дважды бурку пробило и головка кинжала отлетела, а меня ничего, – в сердцах говорил сыну Пантелей.

– Ешьте уже, – подгоняла мать. – И отдохнуть же надо. Пороху нанюхался, тай ще придется понюхать. Ой, Боже…

– Отдыхай, казак! Завтра сходим к атаману, потом съездим к кунаку в Азапшей, спрашивал о тебе, хороший человек, – говорил отец.

Но хотелось поговорить со своими. Тимофей разомлел, вытянул ноги и с доселе не известной ему лаской смотрел на старых родителей, жалел сестру. Его тоже жалели. Мать, пока сидели, несколько раз потужила, что сынок ее все еще без семьи.

На следующий день он с отцом посетил атамана.

Щербина принял их в правлении. Когда они вошли, он просматривал газеты. В чем только не обвиняли в те месяцы интеллигенцию, руководство! В отщепенстве, в слепоте, в том, что они не хотят видеть нашествия изнутри, в умственном косоглазии, в преклонении перед прогрессивными фетишами. Щербина чувствовал, что и он попадает в этот разряд: критикуешь вышестоящих лиц, жалеешь инородцев?

«Грань, между дозволенным и не дозволенным, в человеческой душе, – писали газеты, – разрушена, порок приобретает черты гражданства, и вы, господа, не понимаете этого? Какие же вы-де русские, если благословляете темные силы? Все изменится: власть лучших (по крови и уму) сметется господством худших, и воссияют лозунги: “Чем тяжелее теперь, тем скорее наступят светлые времена!”. Идеалы животного довольствия станут на первое место, все будут одинаковыми. Печать уже забрызгана грязью улицы, скверным сорочьим стрекотаньем, угождением обывателю».

«Очнитесь! – неслось со страниц. – Сорок сороков в белокаменной Москве волнами носят звуки церковного благовеста. Придите в умиление, как молится в храмах святая Русь, поймите, что не иссякла вера ее, и не трогайте, не сворачивайте Русь на другую дорогу. Скажите себе: “Здесь, перед святым крестом, клянусь…”

«Ваше правительство отстало от времени, вы под властью старой исторической инерции, вы и родились-то в крепостные времена, впитали с молоком матери психологию “старого величавого порядка”, когда народ почти отрицался», – это он вычитал в левой газете. А правые шпарили ответы: «Русские по вере и крови не отдадут своего первородства за чечевичную похлебку; еще древний Рим ставил вечный завет: щадить покорных и смирять заносчивых!»

За этим чтением и застали отец с сыном атамана. Он вежливо поздоровался с Тимофеем, расспросил о житье-бытье на фронте. Остался доволен. О геройских делах Тимофей особо распространяться не стал, только заметил: «Как только казаки перешли турецкую границу, сняли папахи, перекрестились и поздравили друг друга с боем, так и вылетело из головы, что есть мирная жизнь».

– Там все подчинено войне, – просто и буднично сказал Тимофей.

Тимофей покрасовался в правлении перед пришедшими туда казаками, послушал атамана о том, что происходит во Владикавказе, других станицах полка. Рассказали ему и об очередной отправке со станицы казачьей сотни на фронт.

Тимофей вышел на улицу и поднялся на курган, расположенный неподалеку. Отсюда видна станица. Далеко внизу кружат ястреба. Перед взором игрушечные хатки, порядки улиц, церковь с крестами.

От станицы ползет чугунка^[7], зеленая гусеница с черной дымящей головкой паровоза. Приглушенный, невнятный гул. Слабое пение кочетов. Синеватый дымок печали. В станицу с другой стороны Терека упирается головой продолговатая гора – Джулат, сверху похожая на ящерицу. А рядом Терек. Под обрывом реки плоско течет вода, а в дали, за Джулатом, маленькими точками темнеют кабардинские аулы: Азапшей, Пшичо, Хатуэй, объединенные теперь в одно поселение – Хамидию.

В лицо дул ветерок, и млела душа чувством к родной вольной округе.