Читать книгу - "Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев"

Елена и Алексей, умершие в трехлетнем возрасте, были похоронены в Ницце «возле самой Natalie».

Наталья Алексеевна Тучкова вспоминает:

«Меня тянуло опять в Ниццу к свежим могилам. Герцен очень любил южную природу; вдобавок, в Ницце у него было много дорогих воспоминаний и могила, которую он никогда не забывал».

Относительно того, чем занимался в Ницце Герцен, Наталья Алексеевна рассказывает следующее:

«В Ницце он писал много, никто ему не мешал, ходил читать газеты к Висконти, после обеда любил гулять вдвоем с моей дочерью, а иногда брал ее в театр, забавлялся ее выходками, меткими замечаниями, умом. Тогда он писал для „Недели“ статьи под названием „Скуки ради“. Его тешило, что он пишет и печатает в России. Он любил читать написанное перед отправкой».

Вскоре Герцен был в очередной раз вызван в Женеву, а потом вновь вернулся в столь любимую им Ниццу, к столь дорогой для него могиле.

Здесь же, в этой могиле, кстати сказать, вскоре найдет покой и мятущаяся душа его дочери Лизы. Эта девушка покончит с собой во Флоренции, семнадцати лет от роду. В 1874 году она познакомится там с респектабельным (и счастливо женатым) французским профессором Шарлем Летурно. Экзальтированная русская барышня смертельно в него влюбится. Love story с автором сочинений с характерными названиями «Эволюция морали», «Эволюция брака и семьи», «Физиология страстей», и т. п. завершится трагически — через год Лиза Огарева-Герцен, разлученная с предметом своей страсти, отравится хлороформом.

* * *

Последние годы жизни самого Герцена прошли преимущественно в Женеве, однако в 1869 году он вновь наведался в Ниццу.

«Он [Герцен] был человеком чрезвычайно тонким и чувствительным, обладающим огромной интеллектуальной энергией и язвительным остроумием, легкоранимым чувством собственного достоинства и полемическим задором; он был склонен к анализу, исследованию и разоблачительству, считая себя „срывателем масок“ с личин и условностей и разыгрывая из себя беспощадного разоблачителя их социальной и нравственной сути»

(Цит. по: Исайя Берлин «Александр Герцен и его мемуары», статья представляет собой предисловие к английскому изданию «Былого и дум» (1968). Перевод В. Сапова выполнен по изданию: Isaiah Berlin, The Proper Study of Mankind. An Anthology of Essays. Ed. by Н. Hardy and R. Hausheer, London, 1997, p. 499–524)

В это время Огарев остался в Женеве, и они продолжили общение друг с другом характерным языком XIX века — посредством писем.

Следует отметить, что с того момента, когда молодая Наталья Тучкова влюбилась в Герцена, уже прошло двенадцать лет, но их отношения все еще скрывались от посторонних.

В это трудно поверить, но Огарев проявил в отношении своей изменницы-жены поразительное великодушие. При этом Герцен, наш борец за счастье всего человечества, спокойно наблюдал, каких больших усилий стоили его другу и названному брату перенесенные им при этом волнения.

Герцен объяснял Огареву:

«В моей чистой близости с твоей подругой был для меня новый залог нашего trio».

Подругой? Вообще-то говоря, эта подруга была женой его лучшего друга, и они были обвенчаны в церкви. А это, особенно в XIX веке, было делом святым, фактически принятием обязательства в любви и верности перед лицом самого Господа. Да и в одной из заповедей было сказано: не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его…

Удивительно, но Огарев был не против тройственного союза. Правда, через некоторое время он предпочел удалиться.

В данном контексте совершенно по-особенному звучат написанные им строки:

Тот жалок, кто под молотом судьбы

Поник — испуганный — без боя:

Достойный муж выходит из борьбы

В сияньи гордого покоя…

Однако деликатный уход Огарева из любовного треугольника не принес добрых плодов. С каждым прожитым вместе с Герценом годом требовательность Натальи Алексеевны росла, а вместе с этим росли раздражительность и неудовлетворенность. Александр Иванович понял, что жестоко ошибся, приняв свой порыв за любовь (сама Тучкова весьма точно назвала его чувство «вспышкой усталого сердца»), но было уже поздно что-либо изменить. Короче говоря, их союз не принес радости ни Герцену, ни Тучковой.

Огарев же «в сияньи гордого покоя» наблюдал за тем, как двое близких ему людей ранят и мучат друг друга.

Как ни странно, хотя он и достаточно тяжело перенес разрыв с любимой женой, но его дружба с Герценом не охладела, о чем свидетельствуют его слова, написанные в 1861 году в одном из писем:

«Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь».

* * *

А вот трое детей Герцена от первого брака находились с «мачехой» в разладе. Они относились к ней не просто недружелюбно, но иногда и откровенно враждебно. Они не желали понимать чувства отца и считали, что он дурно поступил в отношении своего друга Огарева. Положение только усложнял невыдержанный, эгоистический и резкий характер Натальи Алексеевны.

В 1869 году Герцен просил старшую дочь объяснить сестре то, что произошло. Он написал:

«Скажи ей, что никогда, ни одного дня не было лжи в отношении Огарева. Совсем напротив, ни одного обмана, ни одного объяснения не было с ним».

Поверить в это было невозможно, и сложившаяся ситуация выглядела насквозь ложной. От этого страдали все, больше всех — сама Наталья Алексеевна. Она просила Герцена узаконить их отношения, по крайней мере, перестать скрывать происходящее от близких. Но тот все боялся дать «козырь» своим многочисленным врагам, которые не преминули бы поиздеваться над тем, что у издателей «Колокола» — «общая жена».

* * *

Итак, в 1869 году Герцен и Наталья Алексеевна Тучкова перебрались в Ниццу. Вместе с ними там тогда находилась их дочь Лиза (тогда она еще была жива), которая все еще носила фамилию Огарева, но называла Александра Ивановича папой.

2 февраля 1869 года Герцен написал Огареву:

«Обрывается все на мне. Что впереди — я издали не знаю и иду с завязанными глазами. Жизнь частная погублена, с этими элементами и не мне чета мастер ничего не слепит. Время идет, силы истощаются, пошлая старость у дверей».

А Николай Платонович в это время уже увлекся «погибшим, но милым созданием» — англичанкой Мэри Сезерлэнд. Она была почти неграмотной «падшей женщиной», а проще говоря — проституткой.

«Я всегда ненавидел ревность; она слишком похожа на зависть».

(Н. П. Огарев)