Читать книгу - "Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков"

затухал ступенями, уносясь в тусклую голубизну небес будто воззвание к Фесу, мольба о пощаде.

Удары учащались, и Василию Браго – высокому рыжему мужику в армяке нараспашку, в сдвинутой на затылок шапке-четырёхклинке – пришло на ум вымолвить:

– В барабан бьёт! Свадьба нынче у Водяного. Охомутал, знать, Шишигу.

И будто в подтверждение его слов две льдины кряду долбанули по срубу.

Откликнулся малый в зипуне и валяном колпаке – тоже рослый и рыжий, как Василий, его сын Тит, законнорождённый.

– Не то баешь, батька! Это Чужие с верховьев к Нему приплавились. Вот Он с ними на кулачках и лупцуется.

Другой сын Василия, двадцатилетний Авдей, «рождённый во блуде безбатешник», с чёрными кудрями под маленькой круглой тафьёй, в накинутой на плечи епанче, истолковал опасность по-своему:

– Нищих летось из Ровды мы, человеколюбцы, чем одарили? Хлебных корок насовали – и буде. А хотя бы полбы отсыпать. Досадили им, вот они, видать, и кинули за плотину чушку либо мосолыжку[87].

– Знамо, голь на пакости хитра.

3

Невдалеке от мужиков, у самой «молочной реки» начинал молебен «о щите пред стихий» отец Мирон, молодой поп с горящим взором и золочёным орарем через плечо – из четвёртого поколения сулгарских пастырей, – выученный в Юрьевом монастыре и назначенный самим Новгородским архиереем.

В отличие от здешних зачинателей Православия – героического миссионера отца Паисия, дьякона Петра и перенявшего у них сан простодушного угорского выкреста отца Парамона (Пекки), отец Мирон «бысть вельми честолюб и оглашен».

Кланялся, словно дрова рубил.

Едва не подпрыгивал, воздевая руки к небу.

– …Приди ко мне, чтобы обрёл я спасение. Пусть минуют мя молоньи, ураганы, грады и засухи. Да не будет погибелью ни вода, ни ветер, ни огонь…

Матрёна держала перед ним образ преподобного Арефы Печерского (старца по пояс в бурлящих водах).

Баба вздрагивала от ударов льдин. Её знобило от шороха на реке. Отвлекали неожиданные всплески.

Икона в её руках постепенно клонилась долу.

Разгорячённый молитвой дьякон, в напоминание Матрёне о долге, топнул ногой и взвопил:

– Господи, помилуй! Всё Твоё. Не жалею о сём. Господь дал. Господь взял. Аминь!

С досады добавил:

– А более того скажу тебе, раба Божья, напасть эта за непотребства ваши с Василием! Прелюбы творить – нечистому служить! «Не преступай клятвы!» – не для тебя ли писано, Василий?!

Словно дети-проказники потупились седовласые Василий с Матрёной. И Авдея с Титом зацепило.

Тит лаптем ковырял землю. Авдей – задрал голову, будто бы для наблюдения за тем, как в разбавленном молоке апрельской выси колыхалась паутина журавлиной стаи, стремительно пролетали кулики и на голых ветках шмыгала, пищала всякая птичья мелочь…

Священник выхватил у Матрёны икону и затолкал в котомку.

– Не прогневайся, батюшка. Отобедать изволь! – потерянно просила Матрёна.

Поп сопел, словно его лично обидели.

4

Душевное зависание защитительного молебна прервал дикий, оглушительный скрежет-визг.

Повалился ледорез, и набравшийся было перед ним ропак (гора льда) обрушился на стену мельницы, сплющил сруб.

От сжатия выстрелили стропила, вонзились в ледяную кашу будто стрелы униженного Феса.

Туча дранки и мучной пыли окутала то, что было мельницей.

Из угловых связей сруба начали выворачиваться брёвна. Разверзлись внутренности. Туда хищно ринулись льдины. Глодали чрево – только клочки летели.

Выкинуто было в проём стены лобовое колесо с множеством деревянных пальцев по окружности. Ледоход сожрал его.

Выкатилась на лёд цевочная шестерня.

И тоже вскоре поглотилась крошевом.

И кружилово, и бегун, и порхлица – весь этот бесценный механизм мельницы высыпался наружу.

Заглотнулся ненасытным чудищем.

Последней была вырвана кишка полотняного мучного рукава.

После чего выпотрошенная нижнебойка съехала набок и грудой брёвен уплыла на горбу ледополья в небыль.

5

Долго молча стояли поражённые сказочным исчезновением строения. Будто с погребения брели к дому Матрёны.

Рассаживались за столом как на поминках.

Первым подал голос отец Мирон.

– Блуд есть исполнение похоти, содеянное с кем-либо без обиды другому. Это бы ничего! – объясняя крах дурным поведением хозяев, толковал он. – А вот прелюбодеяние ваше было – суть навет и обида чужому союзу. И это тяжкий грех! Покайтесь. И ты, Василий, вернись к Лизавете. Снова будешь мною воцерковлён. Откроются тебе врата Царствия Небесного. Иначе несчастья и впредь не минут тебя.

За столом молчали.

Старшие, Василий и Матрёна, с покаяньем на лицах.

Тит – с открытой душой, почтительно.

Авдей – насторожённо. Обуреваемый сомнением, он вдруг кинулся грудью на стол в направлении отца Мирона и выпалил:

– Старики угорские сказывали, что и по пять жён имели. Не люба – прощай! Ты мне не жена!

Удар ложки отца Мирона по столешнице был такой силы, что остатки щей с неё брызнули на Авдея.

Пока он утирался, дьякон кричал:

– Зри в Книгу Царствий, дерзкий! Сказано там про твоих разлюбезных угорцев – «хромающие на оба колена», «ни холодные, ни горячие». Что ждать от детей шатких родителей! Сказано: «Дети, храните себя от идолов!»

Так развоевался отец Мирон, что у него еда встала поперёк горла.

Схватил котомку – и вон из дома.

Матрёна, чуть не плача, следом за ним.

Вприбежку поспевала за резвым ходоком.

Взошли на «гору прощальную».

– Не прогневайтесь, батюшка! Молод Авдей. Неразумен, – просила Матрёна.

У отца Мирона не хватило выдержки.

В полоборота бросил:

– Эх! Бабьему хвосту не бывает посту!

И пошагал меж двух колей, взмётывая задниками лаптей подол подрясника.

6

Осталась Матрёна стоять на угоре дважды убитая – сначала ледоходной разрухой, потом духовной молнией с языка отца Мирона. В навершнике (той же запоне, только зашитой по бокам), в повойнике с проволочкой, на которой нанизаны были тонкие серебряные колечки – по числу прожитых лет.

Теперь этих колечек позванивало на лбу у неё шесть десятков.

Бренчал венчик над лицом погасшей красоты, остывающей жизни.

Только брови у Матрёны Геласьевны были чёрные да пушок на верхней губе.

Кудри же из-под края повойника пружинили инеевые.

В облике горесть, но в душе отнюдь не покаяние, но глубокое сомнение в справедливости укоров раздосадованного отца Мирона. «Каким же это потрясением высших сфер должно было угрожать любодеяние с Василием, обоюдное желание жить вместе, – думала она, – коли проклятье – донос отца Мирона – был услышан самим Вседержителем, принят в расчёт и тотчас отмщён точечным ударом по основе жизни „исчадий ада“! Неужто у Господа других забот мало? Не Он ли Сам и завещал: плодитесь!»

Потому и в любви к Василию, в рождении Авдея никак не чувствовала Матрёна себя виноватой. Теплей и светлей было Василию с нею, нежели с Лизаветой.

Так ведь и рыба ищет, где