Читать книгу - "Закат империи. От порядка к хаосу - Семен Экштут"

«Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос. На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. <…>.

В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: "Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься (ломаешься, кривляешься. — С.Э.)?" И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят — нарочно, то есть не просто, не естественно»^[242].

Кукшина курит, что в то время воспринималось как вульгарность. «Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила»^[243]. К губернатору госпожа Кукшина «явилась на бал безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах»^[244].

Госпожа Кукшина — это вымышленный образ. Но и в реальной действительности в течение длительного времени господствовал несколько брезгливый взгляд на женщин, открыто отвергающих основы традиционной морали. Князь Владимир Фёдорович Одоевский 28 апреля 1866 года записал в дневнике: «…одно из правил нигилистов не быть опрятным. Что за гадость, особливо если они живут с мущинами в плотском соединении; от них должно вонять нестерпимо»^[245].

В отчете III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и корпуса жандармов за 1869 год генерал-адъютант граф Пётр Андреевич Шувалов, главноначальствующий III Отделения и шеф жандармов, в разделе «Женский вопрос и нигилизм» всеподданнейше докладывал императору Александру II, что общественное движение в России «создало эмансипированную женщину, стриженную, в синих очках, неопрятную в одежде, отвергающую употребление гребня и мыла и живущую в гражданском супружестве с таким же отталкивающим субъектом мужеского пола или с несколькими из таковых»^[246]. И Тургенев и граф Шувалов особое внимание обращали на неопрятность и неряшливость эмансипированных женщин. И этот клишированный взгляд закрепился надолго.

Однако в 80-х и 90-х годах русские женщины фактически уже обрели вожделенную свободу: в глазах образованного общества церковный брак лишился ореола святости и незыблемости. И хотя сам развод оставался процедурой сложной, длительной и дорогостоящей, и мужчины и женщины строили свою частную жизнь, не считаясь с этим обстоятельством. Год от года гражданский брак всё сильнее и сильнее теснил брак церковный. Граф Алексей Павлович Игнатьев, в 1873–1881 годах командовавший Кавалергардским полком, был одним из тех, кто строго стоял на страже незыблемости семейных уз и святости семейных устоев в офицерской среде своего полка, что в то время было уже достаточно архаичным. При этом командир полка ухитрился сохранить неплохие взаимоотношения с обществом кавалергардских офицеров. «Два других офицера остались тоже в хороших отношениях с Алексеем Павловичем, несмотря на то что он потребовал их одновременного ухода из полка. Причина была уважительная: один из них отбил жену у другого»^[247]. И если в императорской лейб-гвардии начальство по-прежнему строго следило за так называемой чистотой нравов офицерского корпуса и развод с женой вне зависимости от причин означал конец карьеры и неизбежный выход в отставку, то гражданские чиновники пользовались гораздо большей свободой.

Вспомним начало чеховской «Дуэли». Чехов, как всегда, исключительно точен в деталях. Главный герой повести Иван Андреевич Лаевский появляется перед нами в форменной фуражке Министерства финансов. Внимательные читатели повести, впервые опубликованной в 1891 году на страницах газеты «Новое время», не могли не обратить внимание на эту выразительную деталь, которая в то время не требовала никаких комментариев. Министерство финансов неоднократно вызывало нарекания верховной власти за недопустимый либерализм. Этот либерализм проявлялся, в частности, в том, что чиновник Министерства финансов, не рискуя поплатиться отставкой, мог позволить себе незаконное сожительство с чужой женой. Именно так поступил Лаевский, но начальство не стало вмешиваться в его частную жизнь и ограничилось переводом чиновника из столицы в провинцию, в далёкий южный город на восточном берегу Чёрного моря. Этот служебный перевод из Петербурга на Кавказ первоначально отвечал желаниям самого Ивана Андреевича и его подруги Надежды Фёдоровны. «Боже мой, — вздохнул Лаевский, — до какой степени мы искалечены цивилизацией! Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже… Вначале у нас были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие интересы… Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни. Будущее наше рисовалось нам так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее. Если бы вместо меня был ты или этот твой зоолог фон Корен, то вы, быть может, прожили бы с Надеждой Федоровной тридцать лет и оставили бы своим наследникам богатый виноградник и тысячу десятин кукурузы, я же почувствовал себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а выйдешь в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за полем горы и пустыня. Чуждые люди, чуждая природа, жалкая культура — все это, брат, не так легко, как гулять по Невскому в шубе, под ручку с Надеждой Федоровной и мечтать о теплых краях. Тут нужна борьба не на жизнь, а на смерть, а какой я боец? Жалкий неврастеник, белоручка… С первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике — ни к черту. Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не интересно, как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет утюгом, пудрой и лекарствами, то же папильотки каждое утро и тот же самообман…»^[248]