Читать книгу - "Льюис Кэрролл - Нина Демурова"

«Я поехал, не зная о том, что он там; я собирался погостить во Фрешуотере у старого приятеля по колледжу. Находясь там, я воспользовался неотъемлемым правом всякого свободного британца нанести утренний визит, что и сделал, хотя мой друг Коллинз заверил меня, что Теннисоны еще не приехали. Подойдя к дому, я увидел человека, который красил садовую изгородь, и спросил, дома ли мистер Теннисон, ожидая услышать “Нет”. Я был приятно удивлен, когда человек сказал: “Он здесь, сэр” — и указал на него. И точно, он был всего в нескольких ярдах от нас: в очках и широкополой шляпе, он бодро подстригал лужайку. Мне пришлось представиться, поскольку он настолько близорук, что никого не узнаёт; закончив косить, он повел меня в дом поздороваться с миссис Теннисон, которая, как я с сожалением узнал, была нездорова и страдала серьезной бессонницей. Она лежала на диване и выглядела усталой и изможденной, так что я пробыл с ней всего лишь несколько минут».

Теннисон пригласил его на вечерний чай и «настоятельно просил» пообедать с ними на следующий день. «Он провел меня по дому, показывая картины и проч.; среди них висели “на струне” и мои фотографии этой семьи в рамках из картонок, которых ты, кажется, называешь “эмалированными”. Вид из окон мансарды он считает одним из самых прекрасных на острове. Еще он показал мне картину, которую написал для него его друг Ричард Дойл, а также маленькую курительную комнату наверху, где он, естественно, предложил мне выкурить трубку; потом провел в детскую, где мы обнаружили его маленького сына Галлама, очень красивого мальчика, который, в отличие от отца, тут же вспомнил меня».

Вечер Чарлз провел у Теннисонов, где познакомился с мистером Уорбертоном, священником и школьным инспектором в местной округе, человеком «с довольно робкими и нервными манерами». Удалившись в маленькую курительную, они провели около двух часов в «очень интересной беседе». Кэрролл, конечно, не курил, но терпеливо переносил дым от сигар курильщиков. «Мы, — писал он кузену, — затронули тему обязанностей священнослужителей, и Теннисон сказал, что, по его мнению, священники как сообщество не приносят и половины той пользы, которую могли бы приносить, будь они менее высокомерны и проявляй более сочувствия своей пастве. “Чего им не хватает, — сказал он, — так это сил и доброты: доброта без сил, разумеется, ни к чему хорошему не приведет, но силы без доброты мало что дают”. Полагаю, что это весьма здравая теологическая мысль».

Вокруг лежали оттиски «Королевских идиллий», на которые Чарлз поглядывал с интересом, но Теннисон не позволил их посмотреть. Зато гость с любопытством изучил книги, стоявшие на нижней из поворачивающихся полок, «чрезвычайно удобных для работы за письменным столом»; все они были на греческом или латыни — Гомер, Эсхил, Гораций, Лукреций, что, конечно, Чарлз не преминул отметить. «Стоял прекрасный лунный вечер, и когда я уходил, Теннисон прошелся со мной по саду и обратил мое внимание на то, как луна светит сквозь тонкое белое облако, создавая эффект, который я никогда раньше не замечал: нечто вроде золотого кольца, но не близко к краю, как ореол, а на некотором расстоянии. Если не ошибаюсь, моряки считают это приметой, сулящей плохую погоду. Теннисон сказал, что часто замечал его и упомянул в одном из своих ранних стихотворений. Его можно найти в “Маргарет”».

На следующий день Чарлз был приглашен на ужин и провел вечер в обществе семьи Теннисон и сэра Джона Симеона, также выпускника Крайст Чёрч, имение которого находилось в нескольких милях от Фаррингфорда; он показался Чарлзу «одним из самых приятных людей», которых ему доводилось встречать. Словом, «вечер был просто замечательный»; Чарлз получил от него исключительное удовольствие. После ужина он достал свой альбом с фотографиями, но Теннисон признался, что слишком устал, чтобы смотреть их. Чарлз оставил альбом, договорившись, что придет за ним на следующее утро, а заодно сможет повидать и остальных детей, которых только мельком видел за ужином.

Теннисон рассказал гостям, что часто, ложась спать после работы над стихотворением, он видел во сне длинные поэтические отрывки («А вам, — обратился он к Чарлзу, — полагаю, снятся фотографии». Видно, он всё еще принимал Чарлза за фотографа, не зная, что имеет дело с оксфордским преподавателем.) Эти стихи Теннисону очень нравились, но он совершенно забывал их, когда просыпался. «Одним из них, — писал Доджсон, — было невероятно длинное стихотворение о феях, в котором строки, вначале очень длинные, постепенно становились всё короче и короче, пока в конце концов стихотворение не завершилось пятьюдесятью или шестьюдесятью строками, каждая длиной в два слога! Единственный кусочек, который ему удалось вспомнить в достаточной мере, чтобы записать на бумаге, приснился ему в десятилетнем возрасте. […] Думаю, ты со мной согласишься, что в нем нет и намека на его будущую поэтическую мощь: