Читать книгу - "P.O.W. Люди войны - Андрей Цаплиенко"

«Богдане, кто ты для короны польской? Вассал герба Абданкова, пшемысская шляхта с подпорченной кровью. Кто ты для Сената? Любимец короля, заговорщик против магнатов, французский лазутчик. Как только на польский трон посадят нового короля, тебя в тот же день посадят на кол. А сейчас ты можешь стать выше Сената и выше короля. Хотя бы потому, что их терпят, а тебя любят. Да и терпеть народ устал».

«Я присягал Владиславу и я никогда не предавал его», – выдохнул дым Богдан.

«И это говоришь мне ты, человек с тысячей штук и тысячей лиц, – едва не сорвался на крик митрополит. – Не гневи Бога, сын мой, а вспомни только о подарках французского посланника, которые он посылал тебе, чтобы ты увел с собой его лучших казаков. Ради чего променял ты Варшаву на Галлию? Ради свободы? Нет. Во Франции ты был таким же сотником, как у Владислава, только Владислав тебя ценил, а Людовик оценивал».

«Видно, вы, святый отче, не знаете, кому вы это говорите», – зло усмехнулся Богдан, и митрополит понял скрытую угрозу в его словах.

«Не знаю, сын мой, это правда, – умело ответил священник. – То ли бунтовщику и разбойнику, то ли князю и государю».

Богдан вздрогнул. Патриарх впервые произнес вслух то, что давно вихрем бессловесным, спутавшим все слова и образы, крутилось в его голове. Теперь я князь земли русской, так даже поляки обращаются ко мне. «Зачем мне это нужно?» – испугался внутри Богдана добропорядочный Теодор.

«Зачем мне это нужно?», – повторил грозно слова Теодора вслух Богдан.

«Тебе, может быть, и не нужно. А им?»

«Ой, ти, Хмелю, Хмельниченко, ввд краю до краю,

Хай нап’еться душа моя, серце хай ствае», —

доносилось из шинка Мордехая на Владимирской дороге. И тут же вдогонку нестройный хор грянул откуда-то из неизвестности и темноты.

«Помазанець Божий круль, а Богдан е даний,

Вш од Бога, i в честь сього Богданом названий!»

«Ты, Хмелю, их напоил. Сейчас в любом шинке на Украине и даже в Польше не поют больше богохульных виршей, а поют про тебя, и даже стража ляшеская не может закрыть им рты. Они пьяные твоим хмелем, Богдане, но если ты задумаешь снова стать Теодором, они избавятся от этого хмеля и протрезвеют. А знаешь, что бывает с казаками на похмелье?»

Паисий помолчал. Потом снова продолжил:

«Но я скажу тебе еще вот что. Сегодня они с тобой. Пока ты побеждаешь. Но стоит тебе проиграть, они тебя сами отдадут в руки Сейма. Ни один гетман до тебя не закончил свою жизнь в своей постели. Ты сегодня король самой молодой страны в Европе. Но тебе досталась странная страна. Украина. Ты знаешь, что означает название этой земли. Окраина православного мира. Ты король в королевстве, которое не имеет права проиграть и единой битвы. А между тем, поляки могут проигрывать битвы одна за другой и в конце концов они выиграют эту войну».

Богдан снова усмехнулся. Этот старик все же знал нужные слова. А может быть, они были и не его, а принадлежали другому церковному владыке, митрополиту киевскому, который, видно, очень хочет уравняться в сане с Паисием. И Паисий хорошо отрепетировал разговор с митрополитом киевским, этим несравненным ритором, еще до того, как Богдана объявили владыкой Украины. Но слова про казацкое похмелье риторикой не были. Потеряв всякую надежду стать хозяевами у себя дома, они изрубят на куски того, кто им показал эту надежду, подобно тому, как сельская красавица дразнит парубков своим крепким коленом, совершенно случайно выглянувшим из-под спидницы. Но ведь с красавицы что возьмешь – подразнила и убежала. А Хмельницкий вот он – рядом, сидит в своем седле всего на полкорпуса коня впереди. Старый он, загони ему пику в спину – и свалится в придорожную грязь. К тому же, протрезвев, вспомнят казаки ему скрытые до поры до времени обиды. Как повернул он от Варшавы. Как не дал войти во Львов и даже заехал сплеча в зубы Кривоносу, когда тот, ликуя, спустился со взятой с лета Замковой горы. И много-много чего другого тоже вспомнят они ему. Так что же, пойти и принять это гетманство, этот монарший удел? А пойдут ли они вслед за мной до конца? А не сдадут ли они меня Сейму, когда поймут, что легче воевать, чем пахать, и не умру ли я раньше на колу в Варшаве, чем на казацкой пике в Киеве? Как мне тяжело дается эта вечная игра в «пан или пропал». Но разве должен это знать патриарх? И разве может он купить меня всей этой своей рыцарской поэзией? Ты проиграл, старик, в этом споре со мной. Именно потому, что не хочу я умирать, как пробитый булавкой мотылек.

«Отче, мы все учились красивым словам. Но поэзия с некоторых пор меня не трогает. Латинская в том числе. Не надо взывать к моим сентиментам».

«Я забыл тебе сказать, – продолжал Паисий. – У митрополита тебя ждут посланцы господаря Молдовского, московиты и турки. Сейчас они хотят говорить с хозяином Украины, а не с польским бунтовщиком. Пока ты балансируешь между Польшей, Московией и Ханством, а значит, турками. У тебя это получается. И будет получаться еще лет десять. Но потом одни предадут тебя другим и продадут третьим.

Ты будешь одним из многих, и когда ты умрешь, твое тело вынут из земли и кинут под ноги коней твоих казаков. Речь идет о единственном шансе. Другого такого не будет – ни у тебя, ни у церкви. Ты один раз вошел в свой дом воротами. Не надо теперь выходить из него левадами».

Богдану показалось, что он знает, к чему клонит Паисий.

«Так покажите мне дорогу, святой отец», – нарочито покорно ответил гетман.

«Путь очень прост. Твой главный враг на Западе. Значит, следуй за солнцем. Ты не должен останавливаться до самой Вислы. Там, где ты остановишься, будет край православного мира. Твой тыл – это митрополит Сильвестр. Я всегда буду с ним. И с тобой».

Паисий слишком долго подбирался к Богдану. А после Киева собирался в Москву, просить царя Алексея не только о деньгах для себя, но и о царских стрельцах – для Богдана. Московское княжество только поднимало голову после смутного времени и полного разграбления столицы поляками. Царь явно хотел быть главой всего православного мира, а московский митрополит – первым среди равных, церковных иерархов. Паисий это хорошо чувствовал и понимал, как понимал и то, что окраина русской земли может снова стать ее центром, отколовшись от католичества. Он давно наблюдал за тем, что происходило в Киеве, хотя мало кто из его окружения верил в то, что Киев снова сможет подняться из руины. «Этих людей ничто уже не вернет в лоно истинной церкви, они спокойны и сыты, король дал им хлеба и усмирил их страсти, они лишены всякого желания быть хозяевами в своем доме», – говорил ему тезка, монах Паисий из Афона, однажды приехавший поклониться Господу в Иерусалиме, да так и оставшийся монахом в Вифлееме. «Ты неправ, друг мой, – отвечал ему патриарх. – Сейчас Речь Посполитую ждут дни спокойствия, но это спокойствие сродни льду на горах Ливанских. Крепок он до тех пор, пока не ступит на него нога человеческая. Он треснет, а под ним – неизвестность. То ли буйный горный ручей, то ли безразличная и потому жестокая трещина. Что-то случится там, и очень скоро, кто-то продавит этот лед».