Читать книгу - "Гардемарины. Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина"

Вначале досталось камердинерам и лакеям, потом он высказал свое неудовольствие, причем в самых непотребных выражениях, в лицо камергеру Чоглакову, который вместе с супругой тоже приехал в Царское, дабы наблюдать за молодым двором. Чоглаков вначале спокойно слушал великого князя, только отирал капельки слюны, которые летели ему в лицо с царственных уст, а потом вдруг взорвался и отчитал наследника, как мальчишку-кавалергарда.

Петр выпучил глаза, показал ему язык и бросился в покои жены, чтобы нажаловаться теперь уже не только на тетушку, но и на Чоглакова. Меньше всего сейчас Екатерина была расположена разговаривать с мужем. Она никак не могла прийти в себя после скандала с императрицей, сейчас она мечтала об одном — побыть наконец одной, привести в порядок мысли. Петр ворвался вихрем и сразу поднял жену с канапе. Великий князь не умел жаловаться сидя, только меряя комнату шагами он был в состоянии высказать то, что наболело. Жену при этом он цепко держал за руку, она семенила за ним следом, никак не попадая в такт. И чем горячее он говорил, тем быстрее бегал по комнате. Что это была за мука! Великий князь умел жаловаться часами…

Это возмутительно! Тетушка Елизавета сошла с ума! Зачем он здесь? Если императрица хочет, чтобы Россия стала его родиной, то не следует превращать ее в тюрьму. А Царское Село — тюрьма, тюрьма… только недостроенная. Зачем услали милых его сердцу голштинцев? Где Бредель, где Дукер? А Крамер? Он лучший из камердинеров, он знал его с первой минуты жизни, он был добр, добр… Он давал разумные советы. А Румберг? За что его посадили в крепость? Никто лучше Румберга не мог надеть сапоги! Русские свиньи, свиньи… Кузина, почему вы молчите?

Екатерина не молчала. Она все пыталась вставить слово, но разве под силу ей было бороться с этим потоком обид и негодований? Сам капризный тон Петра, его детская интонация, хриплый и чуть картавый голос сразу же выводили ее из себя: и это ее супруг, защитник и повелитель? Когда же он станет взрослым? Но женская обида скоро уступила место жалости почти материнской. Он тоже одинок, тоже под наблюдением, тоже нелюбим. И она начинала гладить его по плечу и стараться сбить с темы, которая особенно его раздражала. Уж то хорошо, что, бегая по комнате и с силой дергая ее за руку, он не спрашивал, почему их сослали сюда.

Очевидно, он ничего не знал и воспринял их принудительный отъезд как пустой каприз императрицы: приказы ее часто бывали нелогичны. Но Екатерина знала истинную причину их ссылки в Царское Село.

Маскарад прошел превесело! Ожили старые тени, вынырнули из небытия. Как смотрел на нее русский князь! Разумеется, она не могла себе позволить афишировать их старые отношения. Танцы, комплименты; болезнь не иссушила ее душу, не обезобразила тело — это счастье! И она готова поклясться, что никто не видел, как передала она записку Сакромозо — очередное послание матери. А утром вдруг разговор с государыней: «Как вы посмели украшать себя живыми розами? Розы — знак невинности, а вы — кокетка!» Екатерина привыкла к таким упрекам, это обидно, больно, но не оскорбляет, потому что уверена в своей невиновности. Но когда Шмидша явилась к ней второй раз с приказом следовать в уборную государыни, великая княгиня шла ни жива ни мертва. После того, что случилось вечером в ее покоях, Екатерина могла ожидать ссылки куда более дальней, чем Царское Село.

Все было как в прошлый раз, государыня сидела у зеркала, и трое горничных занимались ее туалетом: одна расчесывала локоны, другая массировала шею и грудь Елизаветы, третья по очереди примеряла разных фасонов туфли на полную, обтянутую розовым чулком ногу. И опять статс-дама Ягужинская с жемчугом в руках. «Как держит ее подле себя государыня? — невольно подумала Екатерина. — Рядом с этой дамой всяк чувствует себя словно смертный рядом с богиней». Великая княгиня знала, что несколько лет назад Петр волочился за Ягужинской, я, хоть она не хотела себе в этом сознаться, волокитство мужа раздражало ее несказанно. Одно дело, когда он любезничает с дурнушками, тут порок налицо, но влюбиться в красоту! Даже в этой неприступной, холодной Афине Петруша видел женщину, а в ней, законной супруге, — никогда!

Мысли эти проскочили мельком, тут же уступив место страху. Лицо государыни при появлении невестки стало жестким, даже через румяна видно было, как она покраснела от гнева. Движением руки она выслала всех из комнаты, посмотрела на Екатерину с ненавистью и словно камень в лицо бросила:

— Дрянь!

Будуар заколебался пред Екатериной, глаза ее заполнились слезами.

— Но ваше величество…

— Молчать! — Елизавета поднялась неуклюже, забыв быть изящной, уткнула руки в бока и обрушила на невестку шквал ругани. Некоторых слов Екатерина просто не понимала, но угадывала в них крепкие выражения кучерской и лакейской.

Следуя за Шмидшей по коридорам, Екатерина решила: что бы ни сказала тетушка, ее удел один — молчать, а будет минутка затишья, броситься к ногам государыни. Но этой минутки не было. Елизавета была в такой ярости, что Екатерина ждала — вот-вот ее ударят. И ладно бы отхлестала по щекам дланью, но сколь унизительно быть избитой белой атласной туфлей, которую императрица сорвала с ноги, а теперь размахивала ею перед лицом великой княгини. Екатерина молчала, глядя в пол, слезы сами собой высохли, и только жилка под глазом неприятно дергалась.

Наконец силы императрицы иссякли, грудь стала дышать спокойнее. С удивлением она увидела в руке своей туфлю, отбросила ее с негодованием и села к зеркалу.

И сразу же, повинуясь неведомому приказу, сродни интуиции или передачи мыслей на расстоянии, в уборную явились горничные и как ни в чем не бывало принялись за туалет государыни, а Ягужинская подошла с поклоном и возложила на царственную шею жемчуг.

Конвоируемая Шмидшей, Екатерина, прошла в свои покои. Щеки ее пылали, и она остужала их руками, слегка массируя дергающуюся жилку. Потом посмотрела в зеркало — неужели ее лицо безобразит тик? Все… самое страшное позади. Удивительнее всего, что Елизавета ни слова не сказала об аресте, который случился здесь вчера вечером. Она ругала великую княгиню только за тайную переписку с матерью, все остальное было гарниром. Каким-то образом в руки Елизаветы попало последнее письмо. Но должна же была она ответить матери, которая решила сделать брата Фрица герцогом Курляндии и просила помощи Екатерины. Слава Богу, она не дала никаких обещаний, а написала только, чтобы Фриц и думать забыл о своих притязаниях, в Курляндии вообще решили не назначать герцога. Но даже столь незначительные сведения несли в себе крамолу — Курляндия и так и эдак склонялась в разговоре; как смеешь ты, негодница, девчонка, рассуждать о делах государственных?!

Уже в карете, которая везла ее в Царское Село, Екатерина подумала, а может быть, императрица не знает, что произошло вчера в покоях невестки? И почему не предположить, что арест Сакромозо дело рук только Бестужева и он не доложил об этом государыне? В яростном ослеплении Елизавета вспомнила все ее прошлые прегрешения, с грохотом высыпала все обиды: и за мать обругала, и лютеранкой обозвала, и шельмой, и потаскушкой, перечислив всех молодых людей, которые, по рассказам Шмидши, оказывали Екатерине излишние знаки внимания. Знай государыня о вчерашней сцене, в этот список непременно попало бы имя Никиты Оленева.