Читать книгу - "Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков"

Антоний последовал совету Фульвии и добился провозглашения Лепида Великим понтификом. Но вот взять власть в свои руки ему не удалось. Октавий, несмотря на отчаянные просьбы своей матери не приезжать в Рим, где его жизни угрожала опасность, вернулся на родину и вступил в правление страной, завещанной ему Цезарем. Этот молодой человек, на лице которого едва наметился пушок, сразу же проявил характер. Поговаривали, что его действиями руководит прибывший с ним в Рим наставник Арей, родом грек, слывущий докой в делах государственного управления. Обожатель Александра Македонского, Арей настоял, чтобы Октавий потребовал у Антония отчета, куда тот дел двадцать пять миллионов сестерциев, принадлежавших покойному. Антоний ответил, что не намерен отчитываться перед школяром, у которого на губах еще молоко не обсохло. Октавий вместо того, чтобы признать над собой главенство человека, куда как более многоопытного в политике и военных делах, чем он сам, и сделать все от него зависящее, чтобы снискать его благоволение, по совету Арея совершил ряд поступков, которые загнали Антония в тупик. Во-первых, Октавий принял на себя командование легионами, сохранившими верность Цезарю. Во-вторых, он нейтрализовал щедрыми дарами Лепида, который, став Великим понтификом, не успел еще сложить с себя обязанности магистра ^[89]конницы, составленной из союзных Риму племен. В-третьих, он посетил Цицерона и договорился с ним о том, что тот своим красноречием и влиянием на оптиматов станет поддерживать его в сенате и народных собраниях, за что Октавий позаботится о его личной безопасности. Растроганный Цицерон, вконец затравленный Антонием и его мегерой-женой, грозившимися убить его, принял руку дружбы, протянутую ему молодым человеком, и поведал ему о своем давнем провидческом сне ^[90]. Наконец, в-четвертых, Октавий совершил поступок, следствием чего стала всенародная любовь народа к мальчишке, по всем статьям переигравшем Антония: он распродал все имущество и земли, принадлежавшие Цезарю, и выполнил последнюю волю покойного: выплатил каждому римскому гражданину, включая глубоких старцев и только что родившихся младенцев, по триста сестерциев. Об Антонии, больше других на всех углах осуждавшего убийц Цезаря, народ тут же забыл.

Борьба между ним и молодым Октавием за высшую должность в Риме вступила в решающую стадию. Она вылилась в открытое вооруженное столкновение близ Мутины ^[91], где войска Октавия вынудили Антония бежать. Взвесив все «за» и «против», на сторону Октавия перешел Лепид. Антоний не смирился с поражением, объявил себя единственным последовательным сторонником убитого Цезаря и за короткое время собрал вокруг себя огромную армию, насчитывающую двадцать три легиона и десятитысячную кавалерию. Вспыхнула новая гражданская война. И вновь молодой Октавий, следуя во всем советам своего наставника Арея, проявил несвойственную его возрасту мудрость: он предложил Антонию встретиться на нейтральной почве близ Болоньи и снять все недоразумения, возникшие между ними. Антоний предложение принял. Здесь-то Октавий, Антоний и Лепид заключили между собой союз – второй триумвират, который, в отличие от первого, заключенного в виде частного соглашения между Цезарем, Крассом и Помпеем, был оформлен в письменном виде и получил название «Tresviri rei publicae constituendae» – «Коллегия трех для упорядочения республиканского строя».

Невероятно, но на эту уловку, придуманную Ареем и осуществленную Октавием, которому шел еще только двадцатый год, попался поддерживающий оптиматов сенат, все еще находившийся под впечатлением слов Цезаря, который, выражая недовольство принимаемыми им законами, всякий раз зловеще вопрошал: «Может, вам вернуть еще и республику?» Как бы там ни было, но сенат, получив текст соглашения, достигнутого между Октавием, Антонием и Лепидом, тут же принял соответствующее постановление – «Lex Titia». Но едва триумвират обрел законную силу, как в сенат за подписями триумвиров поступил первый проскрипционный список ^[92]. Сначала в нем значилось сто тридцать имен, потом к ним прибавилось еще сто пятьдесят, а в скором времени список тех, кто приговаривался к смерти, а имущество их подлежало конфискации, вырос до двух тысяч, причем среди приговоренных к смерти значилось и около трехсот сенаторов. Никаких возражений ни у одного из триумвиров не вызвало включение в проскрипционный список имен Кассия и Брута. А вот по поводу внесения в этот список Цицерона между Октавием и Антонием завязался торг, длившийся три дня. Октавий был против казни Цицерона и, уступая давлению Антония, соглашался на его высылку из Рима. Антоний не шел ни на какие уступки и говорил, что если первым в проскрипционном списке не будет значиться имя Цицерона, он выйдет из триумвирата. В конце концов Октавий, вопреки совету Арея твердо стоять на своем и не сдавать знаменитого оратора, писателя и политика, был вынужден дать согласие на казнь Цицерона. Едва согласованные триумвирами списки были обнародованы, как поступил приказ запереть ворота Рима и никого из города не выпускать. Бежать удалось лишь единицам из объявленных вне закона, в их числе Цицерону, которого взял под свою опеку Арей. В городе началась настоящая вакханалия. Хватали и убивали как тех, кто значился в списках, так и тех, кто в них не значился. Обыскивались не только дома, но и погреба, чердаки, сараи. Рабы выдавали ненавистных им хозяев, дети доносили на строгих отцов, жены указывали на опостылевших мужей. Кровь залила улицы Рима. Люди оскальзывались на никем не смываемых кровавых лужах и падали. Паника охватила еврейскую диаспору, расселившуюся на правом берегу Тибра: прошел слух, что римляне, перерезав друг друга, примутся грабить и убивать евреев. Немногих беглецов, которым удалось покинуть Рим прежде, чем закрылись его ворота, вылавливали и убивали. У Цицерона от страха отнялись ноги, и его на носилках отнесли в его загородное имение. Здесь легендарного оратора и настигли убийцы. Труп Цицерона был доставлен в Рим, в дом Антония, и бросили его к ногам Фульвии. Та вынула из волос длинную и узкую, как спица, заколку, раскрыла рот убитого и с визгом стала пронзать ею язык, который с таким упорством и так долго обличал ее за безнравственный образ жизни.