Читать книгу - "Как Брежнев сменил Хрущева. Тайная история дворцового переворота - Леонид Млечин"

Аджубей чувствовал себя уверенно в аппаратном мире. У него в руках было большое хозяйство, и он им единолично распоряжался. Но Алексей Иванович не был всесилен, он тоже нуждался в поддержке.

Помощник главного редактора Александр Сильченко вспоминал, как Аджубей придумал издавать приложение к «Известиям» — еженедельник «Неделя». Алексей Иванович увидел во Франции воскресное приложение к коммунистической газете «Юманите» и загорелся этой идеей. Разработали макет новой газеты. Нужно было заручиться согласием влиятельных людей. Прежде всего обратился к Шелепину, тогда уже председателю КГБ. Вызвал Сильченко:

— Поезжайте к Александру Николаевичу и передайте этот пакет.

Помощник главного редактора «Известий» прежде работал у Шелепина в ЦК ВЛКСМ. Опытный Аджубей и это учел:

— Он должен вас помнить, это облегчает вашу задачу.

У подъезда старого здания КГБ на площади Дзержинского посланца Аджубея встретили и проводили на третий этаж. В большом кабинете навстречу вышел Шелепин.

— Давайте посмотрим, что прислал ваш главный, — сказал Александр Николаевич.

Достал из папки макет будущего еженедельника и полистал. Макет — вещь, понятная только профессиональным журналистам. На лице Шелепина появилось недоуменное выражение. Снял трубку вертушки и соединился с Аджубеем:

— Алексей Иванович, я не очень разбираюсь в этом макете. И не думаю, что его стоит показывать Никите Сергеевичу. Да сделайте вы настоящий номер, это поможет добиться желаемого результата.

Аджубей последовал совету председателя КГБ. «Неделя» вышла в свет и стала очень популярной… Впрочем, это не спасало ни газету, ни главного редактора от недовольства идеологического начальства.

29 ноября 1962 года на президиуме ЦК Хрущев — с участием Аджубея, заведующего отделом культуры ЦК Дмитрия Алексеевича Поликарпова и главного редактора «Правды» Павла Алексеевича Сатюкова — разбирал письмо в ЦК группы художников.

Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые пытаются протащить «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Авторы письма недоумевали: почему «формалисты» нашли трибуну и в «Неделе», и в «Известиях»?

Это письмо руководители идеологического отдела ЦК положили на стол Хрущеву с соответствующим комментарием: «формалисты» зажимают реалистов! В своей способности оценивать живопись Никита Сергеевич не сомневался. Заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин записал слова Хрущева на заседании президиума:

«Остро высказывается по поводу недопустимости проникновения формализма в живопись и крупных ошибок в освещении вопросов живописи в «Неделе» и газете «Известия». Резко говорит по адресу т. Аджубея.

Проверить приложение «Неделю», разобраться с выставками. Отобрать помещение, вызвать, арестовать, если надо. Может быть, кое-кого выслать».

Вот в таком раздражении, заведомо настроенный против Московского отделения Союза художников, буквально через день, 1 декабря 1962 года, Хрущев поехал смотреть в Манеже выставку работ столичных живописцев, посвященную тридцатилетию Московского отделения Союза художников.

Это было совершенно необычное явление. Глава государства отправился осматривать городскую выставку, хотя ни разу не побывал ни на одной всесоюзной. Никита Сергеевич был на взводе, вошел в Манеж со словами:

— Где тут у вас праведники, где грешники?

Сопровождали его члены президиума ЦК Михаил Андреевич Суслов и Дмитрий Степанович Полянский, а также Шелепин, первый секретарь Московского горкома Николай Григорьевич Егорычев, министр культуры Фурцева и новый секретарь ЦК комсомола Сергей Павлович Павлов. Кивнув в их сторону, Хрущев сказал:

— Вот они говорят, что у вас мазня. Я еще не видел, но думаю, что они правы.

На первом этаже висели работы знаменитых художников двадцатых годов, но человеку, не подготовленному к восприятию современной живописи, с эстетической глухотой, эти картины казались странными и нелепыми. Никита Сергеевич был скор на приговор:

— Нашему народу такое не нужно!

«Серов, — рассказывал художник Павел Федорович Никонов, — сначала подводит к Дейнеке, к «Материнству», говорит: «Вот советская мать». Потом еще: «Вот советский воин». А к моим «Геологам» подвел и говорит: «А за эту картину государство заплатило три тысячи рублей». Тогда это были большие деньги, Хрущев потому и взвился».

Недовольный Никита Сергеевич поднялся на второй этаж, где выставлялись молодые живописцы, которые вскоре станут известны всему миру.

«Хрущев три раза обежал довольно большой зал, — рассказывал художник Элий Михайлович Белютин. — Его движения были очень резки. Он то стремительно двигался от одной картины к другой, то возвращался назад, и все окружавшие его люди тут же услужливо пятились, наступая друг другу на ноги. Со стороны это выглядело как в комедийном фильме времен Чаплина».

— Что это за безобразие, что за уроды? Где автор? — ругался Хрущев. — Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует.

Хрущев настойчиво интересовался социальным происхождением художников. Неужели ему мнилось, что это дети помещиков и купцов? Но молодые художники, чьи работы он не понимал, были из простых семей и к тому же прошли через войну — кто рядовым, кто младшим офицером.

«Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, — вспоминал Борис Иосифович Жутовский, — он уже куражился:

— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.

И вся его свита мило улыбнулась».

Элий Белютин пытался кое-что втолковать Хрущеву:

— Эти художники, работы которых вы видите, много ездят по стране, любят ее и стремятся ее передать не только по зрительным впечатлениям, но и сердцем. Поэтому их картины передают не копию природы, а ее преображенный их чувствами и отношением образ. Вот взять, например, эту картину «Спасские ворота». Их легко узнать. А цветовое решение усиливает к тому же ощущение величия и мощи.

«Я говорил обычными словами, которыми принято объяснять живопись, — рассказывал потом Белютин. — Хрущев слушал молча, наклонив голову. Он, похоже, успокаивался. Никто нас не прерывал, и чувствовалось, пройдет еще пять — десять минут, и вся история кончится. Но посредине моего объяснения сухая шея склонилась к Хрущеву, и тот, посмотрев на мое спокойное лицо, неожиданно взорвался:

— Да что вы говорите, какой это Кремль? Это издевательство! Где тут зубцы на стенах — почему их не видно?

И тут же ему стало не по себе, и он добавил вежливо:

— Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»