Читать книгу - "Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский"

Насколько глубока была рознь между гвардией и армией, хорошо показывает история лейб-гвардии Семеновского полка. После известного бунта 1820 г. полк был раскассирован и сформирован вновь из солдат и офицеров гренадерских и пехотных полков. Петербургское общество относилось к офицерам нового состава презрительно, как привыкло относиться к «армейцам». Семеновских офицеров не приглашали даже на общие праздники и балы, которые тогда было в обычае устраивать всем без исключения гвардейцам – как знакомым, так и незнакомым. Но наиболее ярким случаем была история одной дуэли. Конногвардеец флигель-адъютант Новосильцев посватался за сестру «нового» семеновца Чернова, но затем взял слово обратно по настоянию матери, считавшей, что ему неприлично вступать в семью, принадлежащую среднему дворянству. Естественно, что девушка считалась опозоренной, и Чернов вызвал Новосильцева. Тот принял вызов, и дуэль состоялась, но дело не в этом: многие друзья Новосильцева из гвардейцев-аристократов смеялись и говорили: «Ну, где этой армейщине выходить на дуэль! У них это не водится, да они и понятия о дуэли не имеют!» (58; II, 120). Общество было шокировано не дуэлью и гибелью на ней обоих дуэлянтов, а тем, что «какой-то» Чернов вызвал Новосильцева (!!!), и Новосильцев принял вызов (!!!). Эта рознь сохранилась и во второй половине XIX в., несмотря на общую демократизацию офицерского корпуса.

Генерал-адъютант свиты

Имела место рознь и между родами войск. Ходила поговорка, что служат «ученый в артиллерии, щеголь в кавалерии, умный во флоте, а дурак в пехоте». Генерал А. А. Самойло отмечал, что причина разобщенности «заключалась в том, что офицеры, как правило, оказывались на службе в том или ином роде войск в прямой зависимости от своего имущественного положения. Так, в пехоте подавляющее большинство офицеров происходило из малозажиточных офицерских семей. Их путь в армию лежал через кадетские корпуса и военные училища. Ступенькой ниже их стояла также довольно значительная группа офицеров, вышедших из подпрапорщиков, которых выпускали окружные юнкерские училища, комплектовавшиеся за счет недоучек из гимназий и других гражданских учебных заведений.

Подготовка офицеров для кавалерии шла по тем же двум линиям. Но обычно в кавалерию шли дети более зажиточных родителей. Кавалерийские офицеры слыли более воспитанными.

В артиллерию и инженерные части попадали те, кто хорошо проявил себя в учебе в училище, особенно по математике. Общий культурный уровень офицеров-артиллеристов был выше, чем офицеров других родов войск…

Для сравнительно немногочисленной группы офицеров, окончивших военные академии, и в том числе Академию Генерального штаба, были весьма характерны разъедавшие эту среду интриганство и высокомерие.

Ближе всех к этой категории офицеров примыкали офицеры гвардии, куда могли идти самые способные воспитанники военных училищ, но куда шли обычно самые богатые (особенно в гвардейскую кавалерию)…

Но и среди офицеров гвардии существовали перегородки, отделявшие гвардию петербургскую от гвардии «суконной» (варшавской), офицерство столичное от провинциальной «армейщины», генштабистов родовитых и богатых от их собратьев-разночинцев.

Даже в толще основной армейской массы офицеров эта рознь проявлялась между пехотой (лишь «пылящей») и кавалерией, одетой в блестящие гусарские, уланские и драгунские мундиры; между «неучами» в пехотной форме и «учеными» – артиллеристами и саперами.

О розни между офицерами сухопутных войск и военно-морского флота я уже не говорю: она бросалась в глаза каждому» (159; 46–47). Сам Самойло, а также А. А. Брусилов, по успехам в учебе могли выйти в гвардейские полки, но по недостатку средств выбрали армию.

Как писал А. И. Деникин, «гвардия глядела свысока на армию; кавалерия – на другие роды оружия; полевая артиллерия косилась на кавалерию и конную артиллерию и снисходила к пехоте; конная артиллерия сторонилась полевой и жалась к кавалерии; наконец, пехота глядела исподлобья на всех прочих и считала себя обойденной вниманием и власти, и общества» (56; 55). В своих воспоминаниях Деникин повествует о двух случаях серьезных осложнений на корпоративной почве; в одном случае ссора между офицером полевой артиллерии и двумя конноартиллеристами закончилась дуэлью со смертельным исходом, в другом, между артиллеристом и гусаром, дуэли удалось избежать лишь при помощи усиленной работы офицерского суда чести. Строевые офицеры сильно не любили и презирали адъютантов и вообще штабных офицеров, в особенности же офицеров Генерального штаба, получивших высшее образование в Николаевской академии Генерального штаба и в силу образования обгонявших по службе сверстников; они носили прозвище «моментов», от ходившего в военно-штабном быту выражения «поймать момент» (для атаки, маневра и пр.).

Капитан Гвардейского полка

Имели место даже внешние различия между офицерами разных родов службы. Так, артиллеристы и генштабисты любили носить пенсне или очки, как символ «учености», а кавалеристы, особенно в легкой кавалерии, щеголяли небрежностью: расстегнутыми воротниками мундиров, отпущенными на портупеях гремящими саблями, ослабленными ремешками шпор, звеневших при особой шаркающей «кавалерийской» походке. Кроме особого шика, в высшем свете считавшегося неприличным, в кавалерийской среде особенно ценилось умение пить, и она отличалась усиленным пьянством и буйством. Кутежи были буквально непременной составной частью службы. Служивший в начале XIX в. в уланском полку Ф. В. Булгарин писал: «Характер, дух и тон военной молодежи и даже пожилых кавалерийских офицеров составляли молодечество, или удальство. «Последняя копейка ребром» и «жизнь копейка – голова ничего», – эти поговорки старинной русской удали были нашим девизом и руководством в жизни. И в войне и в мире мы искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством. Попировать, подраться на саблях, побушевать, где бы не следовало, это входило в состав нашей военной жизни, в мирное время. Молодые кавалерийские офицеры были то же (и сами того не зная), что немецкие бурши, и так же вели вечную войну с рябчиками, как бурши с филистерами» (23; 173).

Однако же и к концу XIX в. нравы в кавалерии мало изменились, разве что меньше стало удали да реже стали поединки, но кутежи остались правилом военной, особенно кавалерийской жизни, что «в те времена весьма часто было в офицерской среде, особенно в Гвардии, однако далеко не в ущерб службе; кутежи отнюдь не мешали служить, и нередко после ночи, проведенной за стаканом вина, рано утром все были на ученье и, как говорится, «ни в одном глазу» не было заметно, как прошла ночь. В Л.-гв. Гусарском Его Величества полку была поговорка, или, вернее, полковой закон: «Ночь гусарская, а утро царское», – и это было общим правилом» (64; 90). О гвардейских кутежах и требовании оставаться «ни в одном глазу» после бурно проведенной ночи много пишут кавалергард граф А. А. Игнатьев и кирасир ее величества князь В. С. Трубецкой. Правда, были и иные обычаи: «В этих трех полках (лейбгвардии Кавалергардском, Преображенском и Семеновском. – Л. Б.) господствовали придворные обычаи, и общий язык был французский, когда, напротив, в других полках, между удалой молодежью, хотя и знавшей французский язык, почиталось неприличием говорить между собой иначе, как по-русски… Офицеров, которые употребляли всегда французский язык вместо отечественного, и старались отличаться светскою ловкостью и утонченностью обычаев, у нас называли хрипунами, оттого, что они старались подражать парижанам в произношении буквы r (grasseyir). Конно-гвардейский полк был, так сказать, нейтральным, соблюдая смешанные обычаи; но лейб-гусары, измайловцы и лейб-егеря следовали, по большей части, господствующему духу удальства, и жили по-армейски. О лейб-казаках и говорить нечего: в них молодечество было в крови» (23; 175). Правда, это говорилось о начале XIX в. «Орденец» (юнкер, а затем офицер Кирасирского Военного ордена полка) князь А. А. Щербатов вспоминал: «Кутили и играли в карты, но как-то все в меру и прилично. Одна полковая жженка осталась в моей памяти: как-то вышло в особенности весело и красиво. Собрались вечером в городской сад… погода отличная, трубачи играли; жженка горела, устраиваемая тем же весельчаком майором – мастером на это дело». Переведенный затем в гатчинский лейб-гвардии Кирасирский полк, он нашел почти ту же среду: «Типичнее всех… был Мишка Болдырев, лихой офицер, умный, добрый малый, кутила; он имел большой вес среди молодежи… Одна часть офицеров жила петербургской жизнью, приезжая в Гатчину только для ученья; другая, оседлая, проводила свое время преимущественно в очень непривлекательном клубе или собиралась на довольно скучные вечеринки; о каких-либо умственных интересах и речи не было» (198; 102–105).