Читать книгу - "Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии - Елена Соломински"

– Вот две недели тому назад, сидел на этом стуле известный сенатор, который очень много и либерально говорил, но я смущал его вопросами о его прошлой судебной деятельности. В разговоре Антон Павлович оживлялся, юмористическая улыбка не сходила с его уст.

Приехав в Москву, я зашел к Книппер. Она сказала, что получила письмо от Антона Павловича и билет для меня готов. Сообщила мне, что показала письмо мужа Горькому, тот познакомил ее с нашей жизнью в Самаре, с нашими ассамблеями и попросил Книппер дать ему знать, когда я буду, чтобы со мной повидаться. У Книппер я несколько раз обедал.

В Художественном театре, конечно, я был, и, к великому моему удовольствию, вместе с милой сестрой Антона Павловича, Марией Павловной Чеховой. В противоположность Антону Павловичу, Ольга Леонардовна производила впечатление здоровой, жизнерадостной женщины. Невольно напрашивалось сравнение с медленно умиравшим Антоном Павловичем. Мария Павловна Чехова – учительница городского училища в Москве – интересная собеседница. Пока, после обеденного чая, Ольга Леонардовна одевалась, собираясь в театр, мы с Марией Павловной проводили время в ее комнате. Она любила говорить и, вполне понятно, говорила о своем брате, Антоне Павловиче, сообщала малейшие подробности о его жизни. Сердечная и вдумчивая, она в то же время любила шутить, смеяться и делала остроумные замечания о литераторах. Как-то раз я ей сказал:

– Вот моя жена приедет, полюбите вы ее; я убежден, что вы натурами сойдетесь.

Она, смеясь, ответила:

– Когда еще ваша жена приедет, а пока я вас полюблю.

Вскоре Антон Павлович умер. Через продолжительное время, будучи в Москве, я зашел к Книппер. Всё показалось мне в мрачном виде: невеселая Ольга Леонардовна и грустная, грустная Мария Павловна.

* * *

Евгений Николаевич Чириков³⁰⁰, милый, дорогой, типично русский хороший человек. Среднего роста, с высоким лбом, длинными волосами, неправильными чертами лица. Простота, задушевность, прямолинейность – отличительные черты характера Евгения Николаевича. Добродушный юмор, никого не оскорбляющий, но метко попадающий в цель. Всё русское, но в лучшем смысле этого слова – не квасное, не шовинистское, – дорого ему.

Чириков, он же милый Женя, не молодой, но вечно юный, и его милая жена Валентина Георгиевна. Какие приятные вечера проводили мы с Екатериной Владимировной в их обществе в Самаре, затем в Москве и Петербурге. Спорщик до крайности и хрипоты, он по окончании спора превращался в веселого гостеприимного хозяина. Нигде гости, самые разнообразные, – конечно, больше всего писатели, артисты, – так себя хорошо не чувствовали, как в квартире Чирикова. Особую прелесть придавала этим вечерам «бабушка» Анна Михайловна Григорьева, мать Валентины Георгиевны. Она была высокого роста, красивая, с выразительными умными глазами, похожая на Екатерину II. Я любил смотреть на нее вечером, когда она, окруженная детьми Евгения Николаевича, сидела за большим самоваром и разливала чай. Дочь казанского старообрядца, человека твердого характера и строгих правил, она против его воли вышла замуж и самостоятельно повела жизнь, унаследовав от отца твердую волю и практический ум. У нее был хороший литературный вкус, она правильно оценивала писателей.

Летом 1916 года Чириковы уехали на юг, а я с Екатериной Владимировной поселился в их квартире на Церковной улице, 15. С нами осталась Анна Михайловна. Много мы говорили с нею по еврейскому вопросу, много она рассказывала о писателях. Горького «бабушка» очень любила и считала его своим духовным сыном; но до такой степени ее огорчал его взгляд на русский народ, на русскую душу, что она разошлась с ним и оплакивала его как покойника. С семьей Чирикова мы поддерживали самые дружеские, сердечные отношения до октябрьского переворота 1917 года.

Одно время в печати было пущено, что Евгений Николаевич Чириков – «антисемит». Всеми силами души протестую против этого. Чирикова я знаю чуть ли не тридцать лет, знаю всю историю, из-за которой этот слух был пущен. Все мало знавшие его и потому поверившие этому, в конце концов изменили свой взгляд. Летом 1916 года Максим Горький предложил мне написать Евгению Николаевичу, попросить у него статью для сборника «Еврей», который группа евреев во главе с Максимом Моисеевичем Винавером³⁰¹ захотела издать под его редакцией³⁰²Чириков, как я сказал, разошелся с Горьким, но тот, конечно, не перестал уважать Чирикова и считал весьма желательным иметь его статью по еврейскому вопросу. Я, конечно, написал и получил от Евгения Николаевича большой интересный ответ, в котором он упомянул об истории с обвинением его в антисемитизме. Его, автора пьесы «Евреи», никогда не кривившего душой, говорившего всегда правду, не признававшего никаких национальных, религиозных перегородок!

Как-то в жизни редко бывает, чтобы дети по своему складу ума и душевным качествам походили на своих родителей. Семья Чириковых – исключение. Дети так же милы и симпатичны, как и юные душою Евгений Николаевич и Валентина Георгиевна. Когда-то я увижу снова эту группу, во главе с милой, славной, жизнерадостной бабушкой…

С Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым) я познакомился в начале 1890-х годов, когда он приехал в Самару сотрудничать в местной «Самарской газете». Уже задолго до его приезда в редакции рассказывали о нем как о самородке-писателе, подающем большие надежды. По существовавшему обычаю, новое лицо через нас знакомилось с местным обществом. Горького привел к нам кто-то из редакции. Алексей Максимович сразу всем понравился. Простой, душевный, подходивший к людям искренно и сердечно, он стал постоянным посетителем наших вечеров и запросто бывал у нас во всякое время.

Алексей Максимович очень интересовался еврейским вопросом. Интересовался как-то особенно, не слегка, не по обязанности либерального писателя, а старался понять самую суть жизни еврея и, чтобы вернее понять, старался познакомиться с его языком и брал уроки древнееврейского языка. Говорил он просто, вдумчиво и частью крайне едко. В спорах он редко принимал участие, любил прислушиваться, облокотясь обеими руками о стол, и, когда спорщики доходили до белого каления, он вставлял свое красное чисто народное слово или фразу, нередко заставлявшую затихнуть весь спор.